ЧВАНОВ М. А. ЛЕСТНИЦА В НЕБО (ЗАПИСКИ СПЕЛЕОЛОГА)

Опубликовано: УФА, 1975

СОДЕРЖАНИЕ: часть1; часть2; часть3

Результаты раскопок в ущелье Олдовай в Танзании наводят на мысль, что в Восточной Африке существа, подобные Homo erectus, появились около миллиона лет назад, а спустя какое-то время часть из них направилась на север. Причина этой миграции неизвестна. Бесспорно одно: голод им не грозил, так как в это время африканский континент повсеместно отличался обильной фауной, которая сохранилась ныне лишь в самых богатых заповедниках. Вернее предположить, что это был процесс, объясняющийся скорее понятным нам стремлением двигаться вперед, предпочтительно в неизведанное.

Археолог Джон Пфейфер

Часть 1

Последние хлопоты. Разбросанные по стульям, по полу веревки, связки скальных крючьев, мотки лестниц...
Бутылки сухого вина на столе. Собрались все, только нет Толи. Он все еще не приехал, но я не беспокоюсь, он примчится на вокзал в последние минуты перед отправлением поезда. Он всегда так - появляется в самый последний момент. Я уже привык к этому.
Я сижу у стола один. Меня некому провожать. Невольно прислушиваюсь к голосам за спиной.
- Берегись! Одевайся теплее. На ночь надевай носки, которые я связала.
- Не пей сырую воду! Ешь вовремя.
- Пиши каждый день.
Глаза сухи от волнения, и ребята поспешно со всем соглашаются. Я даже не узнаю их: до того они послушны и предупредительны.
Смотрю в окно и улыбаюсь. Потому что знаю: ребята забудут все наказы, как только переступят порог.
Потому что уже завтра эти наказы будут не только невыполнимы, но даже бессмысленны. Потому что уже через несколько дней ребятам придется глохнуть под тяжестью рюкзаков, а на привалах они будут жадно хватать губами студеную воду ручьев. А носки Володя спалит, задремав у костра после трудного перехода, а вторые отдаст Рудику, который под землей вымокнет под ледяным водопадом. А письма Аксенов не будет писать каждый день: много суток он будет отрезан от земли стопятидесятиметровой толщей мертвого камня.
И я подумал: это хорошо, что женщины не знают сути нашей работы. Так им легче ждать.
...Я смотрю на часы и подчеркнуто сухо замечаю:
- Уже восемь. Пора.
И, как к волшебнику, в могущество которого стараются поверить, женщины подходят ко мне.
- Береги Колю!
- Да, конечно. Я буду его беречь, - обещаю я и думаю о том, что через несколько недель Аксенов в составе штурмовой группы пойдет туда, куда еще никто ни когда не ходил.
- Береги Сашу. Это о Боброве.
На моем лице не прочесть и тени того странного смятения, которое я сейчас испытываю. Как его беречь, если только он со своей обезьяньей цепкостью может пройти по узкому уступу над обрывом, где никто другой не пройдет. На земле он неуклюж и рассеян, под землей же совершенно преображается. Как их беречь, когда моя обязанность - делать как раз обратное: каждый день посылать их на штурм еще неизведанного.
Женщины, а может быть, и некоторые из моих парней не знают самого главного. Моя с виду большая власть - власть начальника - есть не что иное, как одна только видимость. Как только начнется работа, на стоящая работа, - я незаметно растворюсь среди остальных. Я еще имею какое-то право, и то очень ограниченное, приказывать здесь, при подготовке экспедиции, или у экспедиционной избушки, намечая работу на следующий день, а в пропасти мы все равны. А руководить работой будет строгая необходимость и непредвиденная случайность, каждый не хуже меня знает, что нужно делать, и сделает все возможное и даже невозможное. Я могу только посоветовать, подсказать. И если я попытаюсь вернуть свое начальствующее положение приказом, - это значит, что я в кого-то не поверил, - и сразу распадется та молчаливая теплота, что называется мужской дружбой, которую мы по крупинкам собирали годами.

Лежу в грузовике. В небе качаются облака, вислые березы с шумным любопытством то и дело заглядывают в кузов. Закрываю глаза и счастливо улыбаюсь: наконец-то я снова в дороге, наконец-то я снова дома.
Поворачиваю голову, моя щека прикасается к жесткому брезенту штормовки - это словно прикосновение женских рук. На ногах приятная тяжесть сапог. И снова улыбаюсь. На душе пустынно и гулко, как в этом безбрежном небе. И никаких забот. Все сделано, что нужно было сделать. Все забыто, что нужно было забыть. Пусть не совсем, пусть только на длину дороги, но сегодня живешь лишь волнующим ожиданием предстоящей работы.
Позади напряженные и неимоверно долгие месяцы подготовки. До самого последнего дня все казалось, что обязательно возникнет еще какая-нибудь преграда, которая нам помешает тронуться в путь. И теперь можно беззаботно смотреть в небо.
Слева от меня и справа - жесткие плечи товарищей. Они тоже смотрят в небо, прищурив глаза от синевы. Бродят на губах смутные улыбки, как тени облаков в воде тихих плесов. Кое-кто еще под впечатлением прощания. Еще вчера им было трудно уезжать из городских пут, из нежности, а сегодня они уже ни за что туда не вернутся. Они уже полны другим счастьем. Их позы беззаботны и уверенны.
В кабине рядом с шофером дремлет Евгений Степанович, или просто Степаныч, как мы зовем его за глаза. Ему вдвое больше, чем любому из нас, ему уже за шестьдесят.
Запрокидываю голову и тайком смотрю на Толю. Как он жил все эти месяцы? Надо бы спросить. А что спрашивать, все равно ответит: "Хорошо!"
Странный он все-таки человек. Сколько мы вместе прошли дорог, а я так и не знаю его толком. Знаю, что он один, что, как и у меня, нет у него ни отца, ни матери. Знаю, что учит ребятишек в деревенской школе. Знаю, что в самый последний день он непременно появится и впряжется в работу. И будет молча и ожесточенно работать за двоих, за троих, никогда не взорвется, даже когда надо взорваться, никогда не пожалуется на усталость... За все это его очень уважает Степаныч и единственного в экспедиции называет по имени и отчеству: Анатолий Александрович.
Я буду посылать его в самые трудные места, и, наверно, за всю экспедицию у нас опять не будет времени поговорить. А там... он снова уедет в свою деревню.
Потом я перевожу взгляд на Володю. Он о чем-то говорит с Бобровым. С Володей я познакомился в первую экспедицию, но у меня почему-то всегда такое чувство, что с ним мы вместе давным-давно, чуть ли не с самого детства.
Я хорошо помню, как нас познакомили. Когда мне неожиданно предложили работать в спелеологической экспедиции, - в ней нужен был геолог, хорошо знающий альпинистскую технику, - я раздумывал недолго. Степаныч - тогда еще начальник экспедиции - в одном из коридоров подвел меня к невысокому худощавому парню, копающемуся около теодолитов.
- Знакомьтесь, Володя, это наш новый товарищ. Хорошо знает альпинистскую технику.
- Поживем, увидим, - сухо и даже, как мне показалось, неприязненно ответил парень, протянув мне руку: - Басаргин Владимир. - У него было худощавое, монгольского типа лицо, нос с горбинкой и спокойные глаза. - Извини, мне некогда. До вечера нужно успеть упаковать все приборы, - и отвернулся к ящикам.
"Скажи, пожалуйста, - усмехнулся я про себя, - какой независимый. Интересно, много здесь таких?"
Но "таких" больше не оказалось. Уже на другой день со всеми, кроме этого самого Басаргина, я был на короткую ногу. Скоро мы тронулись в путь, и тут уже совсем сдружились.
Потом он рассказывал мне, какое впечатление я произвел на него:
- Вдруг перед самым отъездом Степаныч стал говорить о каком-то геологе, который будет учить нас настоящей альпинистской технике. Ждем, работы по горло, не успеваем, а его все нет и нет. "Что, этот альпинист работать собирается?.. Или только учить нас будет, а остальное время на солнышке лежать? А заколачивать ящики, не по нему?" - спрашиваю Степаныча. И вдруг в предпоследний день подводит какого-то рыжего бородача с тяжелым взглядом. Худющий и, как мне показалось, самоуверенный. "Ну, - думаю, - давай, давай, поучи нас. Интересно, надолго тебя хватит?" А потом смотрю, учитель-то наш молчит и весь день впереди машины с топором идет, гатит болото. А вечером к ведру с кашей последним подходит...
Когда ушли под землю, у первого же колодца мы с Володей, не сговариваясь, связались в одну связку. И так работаем по сей день. И я благодарен судьбе за это. Когда мне пришлось стать начальником партии, я попросил его быть моим заместителем. Самое странное: при этом я волновался.
Володя чем-то похож на Толю. То же исключительное самообладание и преданность делу. К Володе я стал питать особую нежность, когда узнал, что мы с ним земляки. Его отец пропал без вести. Для семьи это иногда еще хуже, чем похоронная: человека давно - нет и не будет , но в то же время он вроде бы и не умер.
Только совсем недавно - через двадцать с лишним лет после войны - как-то вечером в окно Володиного дома постучал пожилой мужчина со шрамом через все лицо.
Долго молчал над столом, за которым сидел сгорбившись, широко раздвинув колени.
- Видел, как он погиб... Все эти годы написать не мог, носило по разным странам. Но знал: сообщить надо... Вот пришел. Думал, что не найду. А адрес все тот же... Значит, ждали... Опять долго молчал.
- Мы были вместе в полевом госпитале. Дали слово, кто живой останется, навестить семью другого... В сентябре это было. В березовой роще в палатках мы стояли. Листопад... Ночью линию фронта прорвали танки. Все палатки перемешали с землей... Я остался случайно, через день подобрала одна женщина, спрятала в погребе... Когда сошел снег, в рощу долго зайти было нельзя - запах был страшный...
Живет Володя с матерью и женой Людой. Как-то я подумал: а ведь почти вся наша экспедиция состоит из сыновей погибших солдат. Взять хотя бы Рудика. Он старше нас с Володей, но мы почему-то относимся к нему как к младшему. Он, кажется, не возражает. Может быть, потому, что мы с Володей твердо знаем свою дорогу, а он все еще мечется из стороны в сторону. Он тоже рано осиротел. Сироты в жизни обычно крепко стоят на ногах, а он какой-то неуверенный в себе. Одинокий и замкнутый. На него часто наваливаются приступы отчаяния, в такие минуты он становится невыносимым. Мы взяли его с собой, чтобы не оставлять одного в городе.
А может, это не случайно, что вся наша экспедиция состоит из сыновей погибших солдат... Может, в этом сеть какая-то закономерность? Может, мы острее чувствуем то, чего не замечают другие?..
Кстати, Боря. Боря, пожалуй, исключение. Он родился уже после войны. Теперь он уже совсем не тот, которого в первую экспедицию Степаныч боялся даже подпускать к пещерам, до того он был рассеян и неловок. Мы даже подозревали, что у него не все в порядке с мозжечком. Но нетерпимый ко всякой разболтанности Степаныч, к нашему удивлению, из года в год снова брал его в экспедицию. Боря чудил, но с каждым годом все меньше - время и жесткая экспедиционная дисциплина делали свое.
Я вспоминаю одну из его проделок и не могу удержать улыбки. В первую экспедицию у нас было трудно с продовольствием, опять-таки из-за него: на одном из перекатов он умудрился перевернуть лодку, и далеко не все удалось выловить. К концу мы питались одной гречневой кашей и то впроголодь. Так вот: в тот день мы сварили ведро каши, полведра съели за завтраком, а остальное взяли с собой в маршрут, на обед - в те дни мы работали на земле. У всех было порядком груза, но так как идти было недалеко, кашу в котелки перекладывать не стали, ведро нести поручили Боре. Всю дорогу он ныл, что нести очень неудобно, что зачем это ему нужно, ведь есть он все равно не будет. Кто будет, тот пусть и несет. Мы молчали, так он и тащился с ведром все шесть километров. Весь день мы вели теодолитную съемку окрестностей пещеры, до полудня Боря таскал топографические рейки, потом с видом мученика лежал под березой. К вечеру животы подтянуло. Наконец, Степаныч с довольным видом хорошо потрудившегося крестьянина убрал теодолит в ящик и сказал:
- А теперь можно и поесть. Боря, давай сюда ведро!
Боря молча вытащил из куста ведро, сам сел в сторону и стал возиться с ботинком.
Степаныч долго мыл руки в ручье, мы торопливо расселись на пригорке: Володя открыл ведро - оно было пустым.
- Боря, да тут же почти полведра было? - удивился Степаныч.
Боря долго сопел, потом угрюмо ответил:
- А что, если я есть захотел!
От неожиданности все словно онемели, потом даже Степаныч повалился с хохоту.

К концу дня из пыльных степей дорога, извиваясь, поползла в горы. На ночлег остановились на покатом плато у одиноких гипсовых скал. В ложбине под скалами дремали два осокоря, между их узловатых корней бил родник. Наш лагерь лежал высоко над окружающей местностью: на север и на юг ниже нас темнели лесистые холмы, на запад, - откуда мы приехали, - провалом, полным света и тепла, желтыми волнами сжатых полей катилась в бескрайние степи долина. В ее складках были небрежно разбросаны галечные россыпи последних деревень. Лишь с востока над нами громоздились изъеденные водой и временем скалы.
Дневное марево скоро сменила сумеречная свежесть, воздушный провал на западе наполнился россыпями звезд, повисших в паутине тумана.
Мы таскали по холодной траве из темного леса хворост для костра. Палатки ставить не стали: дождя все равно не будет, а с рассветом снова в путь. Выбросили из кузова солому, накрыли ее брезентом.
Лишь Степаныч не спеша натягивает свою одноместную палатку. Надувает резиновый матрас. Молчаливой тенью маячит по лагерю его высокая, немного сутулая фигура. Устраивается основательно, словно мы собираемся остаться здесь надолго. Это уже не необходимость, это - скорее всего педантичная дань благородной привычке, выработанной многолетними скитаниями, которые научили его быть готовым к любым неожиданностям.
- Дождя, конечно, не будет, - говорит он мне, словно оправдываясь. - Но свежо и сыро. И приходится таскать с собой вот эти вещи, - хлопает он по матрасу. - Ничего не поделаешь, возраст.
Темно было только с вечера. Потом из-за гор поднялась луна. Звезды сразу потускнели, а самые маленькие из них стали совсем незаметными. Холодными искрами засверкали гипсовые скалы. Поля в долине, желтые днем, превратились в манящее голубое серебро с длинными тенями от скирд. И даже наш грузовик стал каким-то таинственным существом. Долго не могу уснуть.

Уже несколько дней трясемся в кузове по жестким горным дорогам. Вечером долго не можем размять онемевшие ноги. Ждем реки. Она должна блеснуть половиной пути где-то за следующим увалом.
...Грустно встречать свои полузабытые дороги, стоянки на них. Пока ставили палатки, я с волнением всматривался в сумеречный поворот реки. Я вспомнил до самых последних мелочей этот берег. Четыре года назад вот за этой излучиной над перекатом был наш лагерь. Мы вышли к реке с севера, чтобы отсюда начать путь на плотах.
Я без труда в темноте выхожу на поляну над пере катом, словно ушел отсюда только вчера.
Я ничего не успел забыть. Сижу у заросшего костровища. Меня окутала молчанием ночь. Луна струится по перекату и никак не может уплыть. Маленькой звездочкой трепещет в темноте наш сегодняшний костер, слышатся удары топора, звон ведер. Я нашел камень, к которому четыре года назад мы привязывали на ночь только что построенный плот. Река здесь еще очень мелкая, поэтому плот связали небольшой, на него не убрался наш скарб, мы поплыли на нем вдвоем с Толей, ребята с остальным грузом стали пробиваться берегом до следующих скал с сухостоем, где мы связали второй плот.
Из тех парней сейчас со мной никого нет, кроме Толи.. Я даже не знаю, где они.
Так вот мы и идем от привала к привалу, от костра к костру - и с болью покидаем каждый ночлег, словно дом, в который никогда не вернешься. Оно так и есть, потому что в каждом ты оставил частицу себя, а на свете слишком много дорог, чтобы проходить их хотя бы дважды. И неожиданная встреча с заброшенным домом, одним из сотен других, как встреча со старым другом. И, как с лучшим другом, с которым не виделся много лет, я молча разговариваю с заросшим костровищем. И со мной снова сидят все те парни - позади трудный день, мы справляем мой день рождения. Блики костра играют на искусанных комарами лицах. Толя нечаянно уронил единственную, тайно хранимую им бутылку чешского рома, бутылка раскололась. Толя чуть не плачет от досады, но я вытаскиваю из своего рюкзака еще одну, точно такую же бутылку, и пир идет своим чередом...

Поднялись - чуть засветлело. Мы торопились. На встречу надвигалось ненастье. Оно было еще где-то далеко за хребтами. Нужно как можно дальше забраться в горы.
К полудню пошел тихий дождь, неуютно застучал по брезенту. Он то затихал, и появлялась надежда: может быть, перестанет, то снова начинал о чем-то шептаться с деревьями.
Горы постепенно затянула мутная пелена. Глинистая дорога превратилась в густое, липкое месиво. Машина ревет на подъемах, и мы теперь уже большей частью не едем, а идем рядом с ней, навалившись плечом на трясущийся от напряжения борт.
Мокрая одежда липнет к телу. Грязь из-под колес со свистом летит в лицо. Чтобы было свободнее работать, остаемся в трусах да сапогах. Злое, радостное ожесточение работы наконец передается и машине. Как взбешенный бык, трясясь от ярости и напряжения, окутываясь клубами синего дыма, она напролом лезет вперед. Холодный душ веселит тело, тяжелый топор, - словно игрушка, и приятно бежать, хлюпая сапогами, вслед за вырвавшейся из ямы машиной... Повиснуть устало на задний борт, рывком перебросить расслабленное тело в кузов, но грузовик уже снова по оси забрался в грязь, и все нужно начинать сначала.
На ночлег остановились около рыжих известняковых скал. Ставя палатку, вспомнил, как здесь в первую экспедицию Степаныч приучал ребят к самостоятельности.
Тогда тоже было ненастье. Дождь не переставал трое суток. За это время мы проехали чуть больше десяти километров. На четвертый день к вечеру, наконец, немного прояснило. Стало жарко и нетерпимо душно. От луж, от зелени, от парной земли поднимались тяжелые дурманящие испарения.
Ночь застала неожиданно - кругом была трясина, мы лазили по искромсанной колесами просеке. За день все очень устали, и, кое-как поужинав, ребята забрались в кузов.
- Будет дождь, надо бы поставить палатки, - сказал Степаныч, но ребята отмолчались. Тогда он стал ставить свою одноместку. Я помог ему и поднялся на колесо грузовика.
- Может быть, все-таки поставим?
- Ладно, как-нибудь и так переночуем. Завернувшись в брезент, я лег под машиной, соорудив над грязью настил из жердей.
Ночь была темной и душной. Не было слышно птиц, не шуршали мыши. Но после трудного дня мы были глухи к приметам и крепко спали.
Я проснулся от грохота и ослепительного света. Гром с сухим треском колотил деревья и камни где-то совсем рядом с нами. Небо то и дело полыхало синим пламенем, на мгновенья выхватывая из мрака растрепанные березы, потоки воды, палатку Степаныча. Потом все снова тонуло в шумящем мраке. Поток воды шумел под моим настилом.
Неистовая пляска огня и воды продолжалась всю ночь, и только под утро все затихло. Глазурью сверкало необыкновенно чистое небо. Было непривычно тихо после шумной ночи, лес стоял неподвижный, в воде, - отдыхал после благодатной встряски. Но птицы еще не пришли в себя, молчали - лишь кобчики плакали над парными полянами.
Степаныч, улыбаясь, поманил меня пальцем. Я встал на колесо и приподнял тяжелый брезент. В кузове стояла вода, в ней плавали щепки, солома. Сгрудившись, в мокрую кучу, ребята спали. Лицо Бори наполовину было в воде. Когда он дышал, вода пузырилась. Непонятно, как он до сих пор не захлебнулся.
Потом ребята хмуро развешивали по поляне мокрые вещи. Боря подошел к Степанычу.
- Вы знали, что будет гроза?
- Знал.
- Почему же вы не заставили нас поставить палатки?
- А зачем я должен заставлять? Я предупредил вас, что будет дождь. Вы пропустили это мимо ушей. А приказывать я не собираюсь. Раз вымокнете, два - потом думать будете.

До реки еще около пятнадцати километров. Когда немного просохнет, шофер попытается выбраться назад. А груз - несколько тонн - будем перетаскивать к реке на себе. Сколько на это уйдет драгоценных дней!
Сегодня по моей оплошности чуть не погиб Володя. В голове до сих пор странный шум.
Мы тащили с ним бревно к обрыву. Для строительства плотов идет только сухостой, а его чаще всего можно найти на скалах.
На одном из уступов присели отдохнуть. Штормовые костюмы вымокли от пота, но снять их нельзя - сразу издерешься в кровь о камни и сухие сучья. Пот щиплет глаза и ссадины на лице и руках...
А внизу манит прохладой река, шумит перекатом, но пока не нарубим сухостой для плотов, о ней нечего и думать.
Справа, метрах в пятидесяти от нас, сыплются камни. Это Толя. Обвязавшись веревкой, он осторожно идет к сухой сосне на небольшом уступе. Доносятся гулкие удары топора, минут через десять сосна начинает дрожать, потом клонится и с грохотом летит вниз. До воды она долетает уже совершенно "обработанной" - без вершины и без единого сучка.
Передохнув, тащим бревно дальше. Оно то застревает в камнях, то стремительно накатывается на нас сзади. Тогда нужно бросать веревку и как можно скорее отпрыгивать в сторону. И так с уступа на уступ.
Вдруг из-под моих ног вырывается огромный камень. Летит прямо на Володю.
- Володя! - сдавленно кричу я. Но он успевает мгновенно изогнуться. Камень про летает у него между ног и еще долго гремит по уступам. Я устало опускаюсь на камни и вытираю холодный пот брезентовым рукавом.
- Ну, что? Потащили дальше? - только и сказал Володя.

Ночью выкатился из спальника на мокрый брезент палатки и спал так до утра. Проснулся поздно, весь взмокший. Томила неприятная тяжесть в голове и спине. Пробовал делать зарядку - вялость не проходила, У костра она расплылась по всему телу. Пытался рубить дрова для костра - топор вываливался из рук. Степаныч, свертывая палатку, тихо напевал:

Дымилась роща под горою,
И вместе с ней горел закат,
Нас оставалось только трое
Из восемнадцати ребят.
Как много их, друзей хороших,
Лежать осталось в темноте
У незнакомого поселка
На безымянной высоте...

- Ну, как, при старании сегодня дойдем до места? - спросил он меня.
- Пожалуй, нет. Поздно встали, пока позавтракаем - будет одиннадцать. К тому же я что-то плохо себя чувствую.
- Тогда, может, не будем торопиться. Заночуем у Красного ущелья. Сделаем разведку, в будущем пригодится, а к вечеру спокойно доплывем до места.
Мы отплыли. Шест был тяжелым и неудобным. Я обливался липким потом, то и дело отдыхал. Глаза застилала сладкая мгла. Я чувствовал, что заболел.
В конце концов бросил шест, завернулся в штормовку и лег на настил. Равнодушие скрутило меня. Равнодушие к работе, к качающейся воде, к самому себе.
Вечером долго не мог выбраться на крутой берег к нашему новому лагерю среди молодых берез. Ноги и руки были ватными. На четвереньках карабкался по глинистому склону, но на середине не мог удержаться и съезжал вниз. Снова карабкался, снова съезжал и смеялся над своей слабостью. У меня ничего не болело, не было ни кашля, ни насморка - были опустошающая слабость и головокружение.
Утром остался один. Все ушли по ущельям в разведку.
Шумели березы. Сквозь их стволы напротив входа в палатку громоздились скалы. Из-за скал выворачивались клубы облаков и исчезали в шумящей листве. Я пытался отгадать, из-за какого зубца вывалится очередное облако, потом и это надоело.
Ни тогда, ни потом я не мог объяснить себе своего поступка. Я встал, опираясь на палку, пошел вдоль берега. Ветер освежал воспаленный лоб. Я хватал пересохшими губами его упругие струны и пьянел.
Уже хотел повернуть назад, но вдруг увидел наверху, в основании огромной скалы, темное пятно. Пещера. Нужно будет сказать ребятам, чтобы потом осмотрели ее.
А что, если посмотреть самому? Только подойти к входу и сразу же вернуться. Если она представляет из себя что-нибудь интересное - потом пошлю ребят, а если нет - незачем их мучить, они и без этого устанут.
Немного отдышавшись, стал подниматься к пещере. Осыпь под моими ногами с грохотом ползла вниз. Ноги подкашивались, то и дело приходилось отдыхать, опускаясь на камни. От них палило жаром. Головокружение усилилось и скоро перешло в противную тошноту. В висках оглушительно стучало. Но до пещеры оставалось совсем немного, и я не захотел возвращаться.
В пещере было прохладно и сразу стало легче. Она начиналась большим сумрачным гротом. Отраженное от зелени солнце врывалось внутрь, бледными зеленоватыми волнами играло на каменных сводах.
За гротом был короткий сухой ход, который кончился тупиком, и я разочарованно повернул назад. На повороте остановился, осветил стену, чтобы получше рассмотреть расположение пластов. Стена нависла над полом, образуя щель. Протиснулся в нее - щель продолжалась. Я протиснулся еще. И опять луч фонаря потерялся в пустоте.
Я пополз дальше. Щель постепенно расширялась. Нужно было возвращаться, но я уже не мог - пещера неумолимо тянула в свои недра.
Вдруг поскользнулся и с шумом' скатился куда-то линз... Очнулся от тишины. Вокруг была тьма. Лихорадочно стал ощупывать фонарь - не разбился ли? Включил. Я лежал на дне небольшого грязного колодца. Вверху, метрах в пяти, чернела дыра, откуда я попал сюда. Путь назад был отрезан. Ныла ушибленная нога.
Не стоило уходить одному так далеко, подумал я, но легче от этой мысли не стало.
Попробовал добраться до дыры. Желоб оказался очень крутым и скользким, а в самом верху его стенки были совершенно отвесными. Лишь окончательно выбился из сил. Тошнило. Перед глазами качались оранжевые круги. Плыла тишина.
Тишина пещеры - это не тишина леса, не тишина моря, и даже не тишина, пустыни. Ее не с чем сравнить. Мертвая тишина. Она резала уши своей звенящей пустотой, но в то же время каждый шорох, вызываемый мной, казался оглушительным, заставлял вздрагивать.
Я закрыл глаза: так, по крайней мере, могло показаться, что это ночь, я сижу один в комнате, меня мучает бессонница, и я жду, когда наступит утро.
Я чувствовал над собой давящую силу полусотметровой толщи камня, словно она лежала на моих плечах.
Мысли были спокойными и вялыми, почти равнодушными, словно я смотрел со стороны на другого человека, попавшего в западню. Конечно, это было очень глупо - одному идти сюда, думал я, но почему-то не была на себя ни злости, ни досады.
Снова включил фонарь. Слабое желтое пятно уперлось в стену. Это пятно показалось мне зловещим и отвратительным, оно ничуть не походило на солнечный свет. Я выключил фонарь. Надо было экономить свет.
Мысленно пересек эти полсотни метров. Мимо, словно на экране, медленно проплывали мертвые, изрезанные промозглыми трещинами толщи известняка, а там, на самом верху, из теплых щелей тянулась к солнцу трава. Я видел бесшумно шуршащую листву осин, большие, почему-то синие облака и полынь на речном обрыве.
И я вспомнил красный осиновый лист, что лежал у меня в кармане.
Я подобрал его около Медвежьей пещеры - еще несколько лет назад. В тот день мы пытались проникнуть в неисследованную часть пещеры через трубу в потолке над Черным колодцем. Из этой трубы в колодец время от времени сыпались камни.
Обвязавшись веревкой, я на несколько метров спустился в колодец, чтобы оттуда, по противоположной стене, начать подъем. Честно говоря, лезть в эту трубу не хотелось. Мы только что поднялись от подземной реки. Весь день ползали по ее скользким берегам-стенам, глохли от ее рева. Я очень устал. Иногда приходят такие минуты - то ли от долгого пребывания под землей, то ли от нервного перенапряжения, - когда все становится противным: и тишина, и слякоть, и шорох капель. Вероятно, я был близок к этому состоянию, скорее всего - у меня начинался приступ клаустрофобии, странной и до конца еще не изученной пещерной болезни.
Я больше не доверял камню. С отвращением брался за уступ, и камни был непослушными, мертвыми под окоченевшими пальцами. Ржавые от сырости, они отваливались от стен. Я не мог найти точку опоры и, все больше теряясь, один за другим бросал их через плечо в колодец, они колотились о стены, рассыпались и долго и гулко гремели по уступам. Ноги и руки мелко дрожали.
Но потом все-таки появилось какое-то внутреннее тепло. Веревка туго обхватывала мою грудь и связывала меня с товарищами. Я не видел их, но чувствовал их крепкие руки. Я брался за очередной уступ и думал, что вот этот камень до меня еще никто не трогал. Камни по-прежнему сыпались из-под рук, но я больше не испытывал к ним отвращения...
Наконец достиг горловины трубы. Еще немного - и буду там. Но никак не находил щели, за которую можно было бы надежно зацепиться. Посветил вверх: ход продолжался. Но на языке глины, что плыл мне на строчу, лежали глыбы недавнего обвала. Стоило пошевелиться, они вместе с глиной подвигались вперед.
Если бы у меня был хотя бы один крюк! Я вытянул у ребят уже много веревки, и, если сорвусь, они ничем не смогут мне помочь...
- Ну, как там? - спросил из темноты Степаныч.
- Ход продолжается.
- Что он из себя представляет?
- Сухая земля. На ней камни. "Живые" камни.
- Какой потолок?
- Сколько вижу, висящие камни.
- Надежно держитесь?
- Не помешал бы крюк.
Несколько секунд тишины.
- Думаю, что вам нужно вернуться. От нашей страховки нет никакого толка.
- Жалко оставлять, ведь там почти наверняка продолжение пещеры.
- Завтра придем снова, с крючьями.
- Но ведь утром я уплываю дальше, - сказал я неуверенно.
- Да, я совсем забыл...
Он молчал. Вниз сыпались земля и крошки камня.
- Ну что ж, решайте сами, - наконец сказал Степаныч.
И эта неуверенность передалась мне. Когда я спустился вниз, меня трясло. Слишком долго мы были сегодня под землей. Не развязывая узлов, судорожно сорвал с себя веревку и бросился к выходу из пещеры. Мне что-то кричали вслед. Но я не слушал. Рискуя разбить лоб об острые уступы или сорваться в какой-нибудь из колодцев, бежал к выходу.
Впереди показался свет. Я бросил в сторону каску, сорвал с себя грязный комбинезон. Ошеломленно остановился посреди поляны. На смену мгновенной радости пришла неудовлетворенность собой и смертельная усталость. Перед глазами по-прежнему качалась труба и плывущие навстречу камни. Теперь мне казалось, что немного побольше решительности, и я бы взял эту проклятую трубу, а там наверняка продолжение пещеры.
Старался убедить себя, что сделал все возможное, что рисковать зря - глупо, но ни в чем не мог себя убедить. Труба не давала мне покоя.
- С нерешительности начинается трусость - говорил я себе.

Ночью не мог уснуть. Ворочался в своем углу, сено подо мной шуршало. За стеной шел дождь. Ветер тоскливо скрипел дверью. Стоило немного задремать, передо мной снова появлялась труба. Я вздрагивал и просыпался.
"С нерешительности начинается трусость. С нерешительности начинается трусость..."
Утром опять шел дождь. Нужно было трогаться в путь, но я тянул с отплытием.
"Если не поднимусь ту да, я никогда не смогу простить себе этой слабости".
Вдруг подумал о возможной смерти. Подумал спокойно и так же просто, как, например: "Мне завтрара но подниматься". И все сразу встало на свои места. Было только жаль, что все оборвется в самом начале пути. Но отказаться от своего решения уже не мог, хотя предчувствия томили.
Перемотал веревку, положил на нее каску, скальные крючья. За этим меня застал Степаныч.
- Что вы надумали?
- В трубу, - поднял я голову.
- А отплытие?
- Уплыву после обеда.
Молчали. Степаныч смотрел в окно. Я поднялся.
- Постойте!
Несколько секунд мы стояли спиной друг к другу.
- Мы будем работать в Зале Хаоса. Когда пойдете, найдите нас там. Только не ходите один.
Первые желтые листья, сорванные ветром, ложились под ноги. Я поднял один из них. Он только что оторвался от ветки и еще дрожал. Не хотелось втаптывать его в грязь, и я положил его в записную книжку.
С замираньем сердца смотрел на ребят, идущих в стороне от меня по тропе. Впереди, чуть сгорбившись, шел Степаныч, осторожно обходил лужи и что-то напевал себе под нос. И только теперь я по-настоящему понял, как дороги мне эти люди.
И вот уже несколько лет лежит этот лист в моей записной книжке. Кончится одна книжка, кладу его в новую. От времени из красного он стал бурым. И, как ни странно, этот хрупкий листок стал для меня самым дорогим талисманом.
И вот теперь, в каменной западне, больной, мокрый и совершенно обессилевший, я вспомнил о нем. Достал его из кармана, и под землей вдруг густо зашумели осиновые леса. И, собрав последние силы, я пополз дальше в глубь пещеры.
Вдруг почувствовал легкое дуновение воздуха. Мягкая прохладная волна коснулась лица. Значит, где-то еще есть ход или, по крайней мере, щель. Превозмогая слабость, пополз. Выключил фонарь - впереди был свет. Неясный, он чуть теплился, но все-таки это был свет. Я протер глаза, я все еще не верил, но свет не исчезал. Ударяясь о выступы, на четвереньках побежал вперед - свет становился все ярче. Ход превратился в щель, и я еле протискивался между камнями. Я уже видел крапиву, растущую у входа, но щель стала совсем узкой. Стал разгребать под собой землю, выворачивать камни. Несколько отчаянных рывков - и выбрался в заросли крапивы. Перевернулся на спину и беззвучно засмеялся. Хотел встать, по ноги не держали. Надо мной шелестела крапива, и она была для меня красивее самых красивых цветов. Я лежал на небольшом уступе где-то примерно на середине огромной отвесной стены. Внизу лежало глухое ущелье, напротив высились скалы.

...Слабость совсем овладела мной. Я закрыл глаза, сквозь звон капели слышал: кто-то звал меня, голос повисал в пустоте. Это была ты. Я старался понять, что ты говоришь, но не мог - между нами была пропасть, а еще между нами было много хребтов и перевалов. Я не мог понять, почему ты плачешь, - ведь все хорошо, я вышел к свету, и мне хочется спать.
Но твой голос не давал мне уснуть.
- Не там ты меня ищешь. Я среди людей. А ты уходишь все дальше. Зачем ты уходишь все дальше в каменную пустыню? Куда ты идешь? Что ищешь?
- Отсюда мне лучше видны люди, а мне еще нужно во многом разобраться.
Сеялся дождь, а мне казалось, что это тихо плещется море - теплое южное море, на берегу которого мы однажды напрасно пытались связать свои судьбы.
Тогда я только что вернулся из очередной экспедиции и еще не знал, что буду делать, куда поеду.
Неожиданно встретил тебя. По глазам видел: была рада встрече.
- Ты вернулся?
- Да.
- А я знала. Позавчера встретила парня из твоей экспедиции. Худющий. Подумала: наверно, и ты такой... Куда ты теперь?
- Пока не знаю. Видимо, куда-нибудь поеду отдохнуть, но куда - пока не знаю.
- Поехали со мной... на юг... к морю.
- ...С тобой?
- Да... Раз ты еще не придумал, куда поехать, поехали со мной. Тебе ведь как раз нужно солнце, а тут скоро зима...
Мы и тогда оба догадывались, - только поняли, к сожалению, слишком поздно, - что делали то, чего ни в коем случае нельзя было делать. Потому что этим торопливым шагом убивали первые искорки надежды, промелькнувшие между нами. Искорки, которые могли бы, если с ними поступить осторожно, окрепнуть. Но каждый был так одинок в те дни: я только что вернулся из измотавшей меня экспедиции, а ты уже несколько лет была одинока, каждому так хотелось тепла.
Но в первый же день мы поняли, что допустили непоправимую ошибку. Мы жили, как живут два случайных человека, попавших по воле дежурного администратора в один гостиничный номер, а самое горькое, что у каждого на Земле не было человека ближе.
Утром мы шли на пляж и подолгу глядели в без донное небо, и каждый молчал о своем. Ночи были душными и темными. Мы лежали в противоположных углах комнаты с открытыми глазами, и каждый знал, что другой тоже не спит. А под утро просыпались от коротких и оглушительных тропических ливней, и они больно возвращали нас к действительности.
Каждый следующий день делал наши отношения все более трудными. Ты старалась быть участливой, даже внимательной ко мне, это не получалось, а я тянул с отъездом. Мне жалко было оставлять тебя здесь одну, ведь как бы то ни было, я был для тебя самым близким человеком.
Только однажды... Ночь была, как никогда, душной.
Я долго не мог уснуть и, как всегда, знал, что ты тоже не спишь.
- Не могу уснуть, - наконец сказала ты, потом вдруг вскочила. Завернувшись в простыню и сжавшись, встала у окна.
Мне стало жалко тебя. Никогда еще я не любил тебя, как сейчас, - одинокую, маленькую, съежившуюся.
- Успокойся. Ложись. Я лягу рядом с тобой, и тебе не будет так страшно.
Ты лежала с закрытыми глазами. Я целовал тебя в плотно сжатые губы, твои волосы пахли морем и пшеничной соломой. Когда ты открыла глаза, я понял, что в мыслях ты сейчас совсем не со мной и даже целовал тебя совсем не я.
Утром я купил билет на самолет. По-прежнему мы ходили на пляж; с вечера по-прежнему каждый по долгу не мог уснуть в своем углу и знал, что другой тоже не спит. По-прежнему к рассвету налетали короткие и оглушительные тропические ливни, но теперь у меня в кармане лежал билет на самолет, и я не мог найти удобного момента, чтобы сказать тебе об этом. Я сказал тебе об этом только в последний день. Ты не удивилась.

...Твой муж погиб, как это принято говорить, трагически, несколько лет тому назад...

...Я поборол слабость и встал. Прижимаясь к стене, пошел по уступу над обрывом вокруг скалы. Уступ постепенно понижался, и, несколько раз чуть не сорвавшись, я спустился в ущелье. По огромной россыпи пошел на юг, где, по моим предположениям, должна быть река.
Остановился у поворота, оглянулся назад. Было странное чувство. Почему-то подумал: придется ли когда-нибудь сюда попасть? Что-то осталось у меня в этом ущелье.
Внизу стояли наши плоты, вокруг них муравьями копошились люди. В первую минуту мне стало обидно: они не ищут меня. А потом я улыбнулся. Они меня не ищут потому, что уверены, что со мной ничего не случится.
Стал осторожно спускаться по каменистому склону. Но силы покидали меня. Оступился и упал лицом в колючий кустарник. Камни с грохотом полетели вниз, и люди на плотах подняли головы.
В моих глазах все куда-то поплыло. Я поднялся на колени; махал людям рукой и глупо счастливо улыбался.

Солнце спряталось за горы, но небо еще было желтым и теплым. А в долинах уже лежал сумрак. Вниз по течению, обгоняя нас, торопился туман. Стало холодно, мы натянули штормовки. Казалось, даже перекаты шумели тише. Словно уговаривались спать. Так уговариваются перед сном гуси.
Уже пора было остановиться на ночлег, но скоро на одном из речных изгибов должна показаться наша избушка, и все молча работали шестами, с нетерпением всматриваясь в сумеречный берег.
Вывернули из-за очередного поворота - впереди, где река снова круто уходила влево, среди сумрака тусклой позолотой светились скалы, а под скалами темнела наша избушка. И над желтыми скалами, над темными лесами, над парящей теплой водой, над нашей избушкой стояла необычная тишина.
Словно боясь нарушить ее, мы разом выбрали шесты и молча смотрели вперед.
Золото скал все тускнело, и скоро последние лучи солнца повисли в воздухе. Вокруг нас снова осталось только три цвета: черный, синий, белый.
Мы перетаскивали в избушку вещи, и на сапоги сыпались искры ранней росы.
Занимаю свое прошлогоднее место - на верхних нарах около единственного окошка. В окно виден скалистый изгиб реки и крошечный кусочек неба над глухими хребтами. Ставлю свечу на подоконник, вместо подсвечника обломок сталагмита. На большом гвозде над головой полевая сумка, широкий ремень с горным компасом и ножом. И в избушке сразу становится уютно. Как дома. А это и есть твой очередной дом, от которого потом будет трудно уходить.
В прошлые годы под крышей жила ласка. По ночам она часто будила нас своим осторожным шорохом. Но мы не трогали ее. Она отлично охраняла от грызунов наши скромные съестные запасы.
Как только погасили свечу, начинаю вслушиваться в шорохи и тут же слышу на крыше ее стремительные прыжки.
За стеной приглушенно шумел перекат. И от этих по-домашнему привычных звуков сразу же засыпаю.

далее>>