НОРБЕР КАСТЕРЕ

МОЯ ЖИЗНЬ ПОД ЗЕМЛЕЙ
(главы с 6 - 10)

ГЛАВА ШЕСТАЯ
МОЯ ПЕРВАЯ НАСТОЯЩАЯ ПЕЩЕРА-ГРОТ МОНСОНЕ
Непредвиденная находка, сделанная не в библиотеке музея, что было бы естественно, а в ящике со старыми книгами, валявшимися на чердаке в Сен-Мартори, навела меня на "открытие" и помогла мне проникнуть (о чем я давно мечтал) в соответствии с моими честолюбивыми замыслами в неисследованную пещеру, которая в самом деле была первой моей пещерой, действительно заслуживающей этого названия.
Роясь в вышеупомянутом ящике, я откопал тоненькую брошюру с неразрезанными страницами (оттиск научного доклада), заглавие которой мне бросилось в глаза - "Логово гиен пещеры Монсоне".
Ведь Монсоне - деревня в трех километрах от Сен-Мартори, и, оказывается, там есть пещера. Пещера, служившая убежищем гиенам!
Как можно догадаться, мое удивление и любопытство были сильно возбуждены, и могу сказать, что чтение этих заметок возбудило их еще сильнее. Работа принадлежала перу палеонтолога Эдуарда Арле, "члена многих научных обществ", другие труды которого мне пришлось прочесть и оценить позднее.
В полумраке чердака из этой маленькой книжки, которую прочел не отрываясь, я узнал, что в 1890 году в карьере Монсоне при взрыве был обнаружен подземный коридор, у входа в который Арле проводил палеонтологические раскопки. Он нашел останки животных, принадлежавших к "теплокровной фауне шелльской эпохи"[5], в том числе кости слона, гиппопотама, гиены, дикобраза, бобра и даже обезьяны (нижняя челюсть макаки, принадлежавшая к ранее не описанному виду, получившему латинское название Macacus tolesanus). Этот неожиданный перечень животных, обитавших в Монсоне в очень отдаленные времена, заставил меня размечтаться. Но главное - я вынес из книги сведения о том, что совсем неподалеку существовала пещера, где раскопки проводились только в нескольких первых метрах коридора и которую до сих пор никто еще не исследовал.
Никогда и никто не говорил мне об этой пещере. Только бы она не была засыпана при разработке карьера!
На следующий день к заходу солнца я уже подъезжал на велосипеде к самому карьеру. Сначала местность показалась мне совершенно безлюдной и заброшенной, но потом оказалось (весьма некстати), что трое рабочих только что подготовили минную камеру и собирались произвести взрыв карьера. Захваченные врасплох моим несвоевременным приходом в самую неподходящую минуту, они без всяких церемоний начали прогонять меня криками. Я проследил, когда рабочие отправились в деревню. Теперь карьер был пуст и свободен, и я мог его тщательно исследовать. В скалистом обрыве на высоте нескольких метров зияла черная дыра, правда, очень небольшая. Но я никогда не был слишком привередливым, и самые узкие ходы были моей специальностью.
Я немного растерялся и был сбит с толку тем, что это отверстие ничем не напоминало описанное в книге. Но очевидно, за прошедшие двадцать лет фронт карьера сильно отступил из-за продолжающихся разработок, и срезанная пещера не заключала больше зала, в котором работал Эдуард Арле. Все это очень меня устраивало, так же как и понижение свода, остановившее знаменитого палеонтолога и отбившее у него желание проползти дальше в пещеру, которая благодаря этому так и осталась неисследованной. Впрочем, я перестал удивляться, когда позже узнал, что этот ученый всегда, даже на месте раскопок, бывал в сюртуке с жестким стоячим воротником и в котелке.
Оставив сандалии снаружи, я ползком на локтях и на коленях пролез в отверстие. Продвинувшись в таком неудобном положении на какие-нибудь десять метров по исключительно неровному полу типа "персиковой косточки", я оказался в коридоре в три-четыре метра высотой и примерно такой же ширины. Никогда еще не было у меня столь неожиданной удачи! Несколько минут я простоял неподвижно во весь рост, водя из стороны в сторону свечой, которую я держал в вытянутой руке. Насколько хватает взгляда (то есть приблизительно на пять-шесть метров), я вижу или, скорее, угадываю убегающую вдаль перспективу коридора, который, как мне кажется, и дальше сохраняет такие же размеры. Никогда еще у меня не было подобного праздника, и мое волнение и восторг увеличиваются еще тем, что на покрытой грязью почве, в которой глубоко вязнут мои ноги, не видно никаких следов - глиняный пол совершенно чист и лишен каких-либо отпечатков.
В тишине, наступившей во время одной из моих коротких передышек, слышу, как где-то впереди какое-то животное, впрочем небольшое, спасается бегством. Я, наверное, вспугнул нескольких кроликов, которые собирались в сумерках выбраться наружу, чтобы порезвиться и попастись на соседних полях. При свете свечи - совершенно недостаточного и неудобного источника света - двигаюсь вперед и оказываюсь у воронки, перегораживающей коридор по всей ширине. Что это - обвал, оседание почвы? Не знаю. Я переступаю через впадину, но чуть дальше натыкаюсь на следующую, более глубокую. Я подхожу к ней вплотную и вижу, что она ведет куда-то вниз. Ногой сбрасываю в воронку несколько камешков, которые исчезают в щели, и слышу, как они отскакивают при падении. Я склоняюсь над отверстием, и теперь до меня доносится неясное, но непрерывное журчание. Тогда эти звуки были еще для меня новы, а потом я часто слышал их под землей - это бормотание воды, текущей в нижнем, еще неизвестном этаже.
Сколько подземных потоков я услышал и открыл - иногда на страшной глубине - с того дня, когда впервые замер от удивления и восторга, обнаружив подземный ручеек в пещере Монсоне...
Бросив прощальный взгляд на уходящий дальше коридор, я решил повернуть назад по двум причинам. Недооценив пещеру Монсоне, я взял с собой только одну свечу, и, кроме того, время уже было позднее. Хотя мои дорогие родители предоставляли мне большую свободу, я все же не мог позволить себе вернуться в неурочное время. И я помчался назад в Сен-Мартори.
На следующий день, получив разрешение по всем правилам, я вновь оказался у входа в пещеру в еще более позднее время, чем накануне. Так у нас было меньше вероятности встретить в карьере рабочих. Я сказал "у нас", так как со мной был брат Марсиаль, которому я рассказал о результатах моей разведки. Он не меньше меня горел желанием исследовать пещеру Монсоне.
На этот раз у нас был с собой запас свечей, и на спинах мы несли маленькие рюкзаки бойскаутов, в которых находились веревка, молоток и немного съестных припасов. Настоящая экспедиция!
Болтая и гостеприимно показывая Марсиалю пещеру, я подошел к краю провала, в который мы начали бросать камни, прислушиваясь к шуму подземного ручья. Потом мы решительно направились в неизвестность... Приключения начались! Нам попадаются новые провалы, мы перепрыгиваем через них и идем дальше. Восхищаемся сталактитами и колоннами очень, правда, небольших размеров, но они кажутся нам сказочными, так как мы видим их впервые и, кроме того, сами/их открыли. Мы даже присваиваем их, и то и дело слышатся восклицания, которые никак не назовешь скромными.
- Погляди-ка, этот я открыл!
- Да, неплохо, но посмотри сюда на мой!
Так мы идем вперед, и наш энтузиазм возрастает от находки к находке. Мы охвачены настоящей лихорадкой.
О, эта колонна!
И мы с восхищением рассматриваем самую большую в этой пещере колонну метра в полтора высотой и толщиной в руку человека. Но она соединяет свод с полом, значит, это настоящая колонна, и мы ее подробно разглядываем до тех пор, пока Марсиаль, сделав несколько шагов в сторону неисследованной части пещеры, не закричал:
- Норбер, пропасть! Здесь пропасть!
В самом деле, коридор резко обрывается, и перед нами зияет черная пустота... Мы не можем подойти к ней вплотную из-за округлого края, покрытого мокрой и скользкой глиной.
Несколько камешков, брошенных в пропасть, успокаивают нас: они падают с глухим звуком на землистую почву на глубине около восьми метров.
Как опытный исследователь, я достаю из заплечного мешка гладкую веревку длиной метров двенадцать и привязываю ее к основанию колонны, которая весьма кстати оказывается у края обрыва.
Марсиаль с интересом следит за мной. Он хорошо знает, что я "великий мастер" лазания по веревке, и ему не терпится узнать, что же там на дне пропасти. Чтобы освободить руки, я засовываю зажженную свечу за ленту шляпы и соскальзываю в пустоту. Стенки - из мокрой глины, которая сразу же прилипает ко мне, особенно к локтям и коленям, но это меня мало беспокоит, и я продолжаю спускаться. Вскоре я приземляюсь на мягкую вязкую почву. Стекающие со свода потоки превратили ее в месиво грязи, в которой вязнут ноги.
Не все ли равно! Я кричу изо всех сил, чтобы сообщить Марсиалю, что я благополучно приземлился, и повторить данные ему ранее советы. Теперь его очередь спускаться, и веревка начинает двигаться и дергаться. Задрав голову, я вижу его ботинки, которые отрывают комья земли от стенки. Я продолжаю давать ему советы и наставления. Он приближается, и я собираюсь уже схватить его за ноги и принять, но в этот самый момент я слышу какое-то потрескивание на голове и чувствую запах паленого. Стремительно срываю с головы и отбрасываю в сторону пылающую шляпу, а Марсиаль, корчась от смеха, сваливается на меня.
В спешке, поглощенный своим занятием, я забыл об укрепленной на голове свече, и шляпа загорелась!
Когда окончилось это смешное приключение и наше веселье несколько утихло, мы решили продолжать исследование пещеры, которая дальше переходила в высокий, узкий и очень грязный коридор. Кроме того, мы заметили у ног что-то вроде узкой щели, откуда доносилось бормотание текущей воды.
Подземный ручей! Он зажег наше воображение, и нам захотелось поскорее достичь его и увидеть водный поток, проложивший себе путь в недрах земли, как бы ни был он скромен.
Может быть, причиной нашего любопытства были воспоминания о поразивших и заинтересовавших нас книгах. В "Путешествии к центру Земли" племянник профессора Лиденброка, молодой Аксель, заблудившись под землей, использует в качестве нити Ариадны ручеек, который кипит, вьется и образует водопады в подземных лабиринтах.
Здесь, в Монсоне, мы не заблудились. Но я устремляюсь в наклонную щель с нетерпением, смешанным с уважением. Я энергично пробираюсь по ней ползком, держа в одной вытянутой вперед руке зажженную свечу, зажатую в кулаке. Внезапно свеча гаснет, и в тот же момент моя рука погружается в ледяную воду. Я оказываюсь в полной темноте, стиснутый в узком проходе, и никак не могу зажечь свечу. Конечно, я могу вернуться, но моя рука погрузилась в воду только по кисть, и, решив, что ручеек неглубок, я продолжаю скользить по нему вниз и становлюсь на ноги в небольшом потоке, где мне удается зажечь свечу. Мокрый по колено, рукава куртки полны воды (ведь я полз по воде на четвереньках) - вот в каком виде я достиг моего первого подземного ручья. Настоящее крещение.
Едва я успел чиркнуть спичкой и выпрямиться, как Марсиаль, в свою очередь устремившись в наклонный ход, врезался головой мне в ноги.
- Она совсем ледяная, - сказал он, отфыркиваясь. Он имел в виду температуру воды.
Вода действительно очень холодна и никак не напоминает кипящую воду ручейка Акселя. Следуя памятным мне заветам Жюля Верна, я считаю своим долгом просветить младшего брата.
- Понимаешь, - говорю я с важностью, - здесь мы еще не в центре Земли, и огонь, находящийся в центре, не смог согреть эту воду. Неизвестно, сколько времени она не видела солнечного света, и потому такая холодная.
На несколько метров выше ручей вытекает из-под совершенно непроходимого очень низкого свода. Зато вниз по течению все просто великолепно: перед нами высокая извилистая галерея, и мы идем по ней, радостно шлепая ногами по маленьким быстринам и скромным бочажкам, сменяющим друг друга в нашем потоке. Дно то глинистое, то каменистое и очень неровное. Время от времени встречаются пляжи из обкатанной гальки, черной, как уголь (отложения марганца, как и узнаю позднее). Мы бредем, восторженно и внимательно рассматривая и отмечая все, что нам попадается на пути. Иногда мы видим крохотные притоки, вытекающие из боковых трещин, в которые нам очень любопытно заглянуть, но они почти сразу же становятся непроходимыми. Местами свод поднимается очень высоко, образуя уходящие вертикально вверх колодцы, которые там, наверху, сообщаются с воронками пещер верхнего этажа. Такую картину, связанную с механизмом просачивания подземных вод, я буду встречать в пещерах всю жизнь. Вода всегда роет, сверлит, использует и расширяет трещины, и с помощью силы тяжести ей в конце концов всегда удается достичь более низкого уровня, спускаясь все ниже и ниже.
Верхний этаж пещеры Монсоне и представляет собой древнее иссохшее подземное русло, из которого проточная вода ушла много тысячелетий назад. По многочисленным воронкам (места утечки первичных ручейков) вода просачивалась в нижний этаж, где мы теперь разгуливаем в бегущем потоке. Уход воды и осушение верхнего этажа относятся к очень давней геологической эпохе; грот успел послужить убежищем гиенам, которые притаскивали сюда трупы или части трупов многочисленных животных (их кости Эдуард Арле извлекал в 1890 году).
При каждой новой неожиданной находке наше продвижение прерывается восклицаниями:
- Смотри, вот кость!
В воде ручья я заметил и подобрал короткую крепкую черную, как уголь, кость и тотчас же сунул ее в карман, а потом выставил в своем музее на чердаке. Позже аббат Брейль, оказавший мне честь своим посещением, определил ее. Это оказалась трубчатая кость лошади.
Вдруг Марсиаль окликает меня:
- Иди сюда! Креветки!
Склонившись над глубоким озерком с идеально прозрачной водой, он показывает мне забавных крохотных водяных животных, двигающихся очень проворно. Это действительно креветки. Пресноводные креветки с совершенно прозрачным тельцем. Эти пещерные ракообразные лишены органов зрения и живут в абсолютной темноте. Предупрежденные каким-то особым чувством (по всей вероятности, слухом), они обнаруживают наше присутствие и прячутся в щели среди камней.
В одной восточной легенде рассказывается о человеке, зачарованном мелодичным пением и красочным оперением маленькой птички; слушая ее, он в течение ста лет бродил за ней по бесконечному лесу. Подобно ему мы медленно продвигаемся по темному лабиринту, и нитью Ариадны нам служит ручеек, который бежит от камня к камню, от заводи к перекату и доводит нас до последней узкой расщелины. Здесь очарованию приходит конец, так как вода, поглощенная щелью в скале, покидает нас с бульканьем, похожим на рыдание...
Около полуночи мы вернулись к истоку ручейка. Ползком пробравшись в расщелину, по которой мы проникли сюда, и бросив доверчивый взгляд на висящую вдоль глинистой стенки веревку, мы направляемся в галерею, ведущую к верховьям ручья.
После захватывающих, полных поэзии часов, которые мы провели, следуя вниз вдоль ручья, нам приходится напрячь все силы, чтобы добраться до верхнего этажа и вступить в борьбу с крайне неприятным, цепким и коварным врагом. Нам необходимо взобраться по откосу из вязкой глины. Сразу же мы покрываемся слоем грязи, ноги вязнут в липкой массе, а руки становятся похожими на неудобные и нелепые боксерские перчатки. Все, включая свечу, покрыто слоем глины, виден лишь маленький язычок пламени, который не хочет и не должен умереть.
В одной из моих книг я написал похвалу грязи и не отказываюсь ни от одного слова, как бы ни казалось парадоксальным восхвалять предмет, всегда считавшийся отвратительным и отталкивающим. Я позволю себе повторить некоторые из моих прежних высказываний:
"Для спелеолога самая клейкая, вязкая, зыбкая и все покрывающая своим слоем глина никогда не бывает просто грязью, а всегда остается благородным веществом, которым он весь пропитывается, которое покрывает его с головы до ног, а иногда превращает в ледышку, но которое в конечном счете до такой степени неизбежно и привычно, что становится как бы классической, характерной чертой пещер. Весь измазанный глиной, на этот раз, скажем, просто грязью, спелеолог не имеет ли права с гордостью сказать, как Сирано де Бержерак[6]: "Я элегантен морально!"
Ведь если дойти до самой сути вещей и если нам разрешат до конца высказать нашу мысль, несущую на себе след символики (почти геологического мистицизма), то не уместно ли здесь напомнить, что глина - самый почтенный и благородный материал, потому что, по библейской легенде, нас вылепили из "горсти земли". И можно ли сомневаться, что этой землей была глина, красная глина. Само имя первого человека - Адам - на древнееврейском языке означает "красная земля", а слово "человек" - homo по-латыни - также созвучно с humus - "земля".
Вот что мне хотелось сказать о пещерной глине, которая многих отпугивает так же, как она вызвала отвращение у нас и чуть не оттолкнула при первой встрече, при первом боевом крещении в пещере Монсоне.
Кроме того, наша первая пещера вскоре выставила против нас еще более серьезное препятствие, которое мы сначала сочли даже непреодолимым.
Покрытые грязью с головы до ног, с трудом преодолев этот проход, мы только немножко передохнули в каменном зале, заканчивавшемся низким лазом. Ползком на животе мы проникли в него, но дальше он, по-видимому, становился непроходимым. Лаз имел вид щели, ощетинившейся сталактитами и массивными колоннами, образующими как бы прутья естественной решетки.
Даже Марсиаль, несмотря на всю гибкость восьмилетнего ребенка, отступает перед слишком узкими ходами, и нам приходится вернуться в огромный зал, где мы соскребаем с себя глину ножом, чтобы хоть немножко освободиться от нее, так как она склеивает даже пальцы рук. Я вовремя вспоминаю, что у меня в мешке есть молоток, опять ползу в проход и начинаю крушить тонкие сталактиты, которые раскалываются со стеклянным звоном. Но за тонкими следуют более толстые и прочные, короткие, особенно крепко приросшие колонночки, которым мой инструмент наносит только слабые удары, так как я вынужден находиться в очень неудобной позе и у меня нет места, чтобы размахнуться. Быстро устав, с затекшими от напряжения мышцами, я оставляю молоток и уступаю место Марсиалю, которому благодаря маленькому росту удается продвинуться немного дальше вперед. Но, будучи ребенком, он бьет молотком еще слабее. Однако, объединив усилия, часто сменяясь, со всем пылом сокрушителей преград мы все же делаем некоторые успехи. Разрушение каждой колонночки мы отмечаем победным кличем. Мы быстро отгребаем и отбрасываем обломки, и нам удается снова продвинуться вперед. Все это тянется бесконечно долго, но в конце концов приходит минута, когда мы ломаем последний известковый столбик и видим, что дальше, за каменным навесом, потолок щели начинает наконец подниматься. К счастью, сталагмитовый порог, к которому мы теперь прижимались вплотную, гладок и влажен, и мы легко его преодолеваем. Я выдыхаю воздух, чтобы уменьшить объем грудной клетки, и, сдирая кожу с груди и лопаток, пролезаю с отчаянным усилием и глубоко с шумом вздыхаю под сводом, который больше не давит на меня так угрожающе и жестоко. Марсиаль следует за мной как тень. Пещера идет дальше вглубь просторным коридором.
Узкие ходы поднимаются на неразличимую высоту, а под ногами разверзаются колодцы, из которых доносится шум вновь найденного ручья, верхнее течение которого мы сможем исследовать только в следующий раз. Сегодня для нас достаточно обследовать этаж, в который мы проникли с таким трудом.
Мы попадаем в пещеру, заканчивающуюся тупиком с маленьким круглым отверстием. Для очистки совести я просовываю в него голову. Ура! Победа! Коридор продолжается! Я протискиваюсь полностью и оказываюсь в крохотном зальце с песчаным полом, на котором замечаю цепочку следов маленького животного. Сначала это открытие нас очень удивило, а потом обрадовало, когда, поразмыслив, мы решили, что никакое животное не могло сюда проникнуть через вход, находящийся далеко в карьере. Слишком много на пути различных препятствий, из которых совершенно непреодолимое - это обрыв: ведь мы спустились сюда по веревке. Следовательно, мы находимся где-то недалеко от другого входа в пещеру, наверное, посреди леса в каком-то неизвестном нам месте горы, по недрам которой мы с трудом пробирались в течение многих ночных часов.
Перспектива выйти наружу, пройдя сквозь всю гору, приводит нас в полный восторг. Мы осматриваем запас свечей и находим его достаточным. Это придает нам уверенности, и мы бодро двигаемся вперед, но, увы, недолго. За первым же поворотом перед нами открывается неожиданное зрелище, и мы замираем на месте. Здесь пещера оканчивается каменным мешком, из которого нет никакого выхода, а на земле валяется хрупкий скелет животного, следы которого привели нас сюда.
Несколько мгновений мы стоим, потрясенные драмой, которую нам рисует воображение. Животное, каменная куница, проникла в пещеру, по-видимому, через какую-то узкую щель в своде, соединяющую подземелье с внешним миром. Двигаясь по ходам, может быть очень длинным и сложным, - их мы никогда не узнаем, так как они доступны только мелким животным, - каменная куница попала наконец сюда. Раненная, больная или сбившаяся с пути, она долго блуждала, пока в конце концов не умерла в самой глубине пещеры...
Под землей неуютно. Все сурово, иногда зловеще, всегда величественно и полно угроз. Конечно, именно поэтому человек и животные инстинктивно избегают и боятся подземного мира. Только немногие приспосабливаются к этому царству смерти и испытывают интерес, даже страсть к его исследованию. Это спелеологи.
Спелеологи? Прошло много лет, прежде чем мы узнали этот варварский неологизм, но по собственной инициативе, согласно своему, возможно, странному вкусу к необычному, мы стали дилетантами-спелеологами, по-настоящему влюбленными в пещеры.
Исследование грота Монсоне, открывшее нам многое неизвестное ранее и давшее разносторонний опыт, очень многому научило нас и позволило пережить незабываемые часы. Кроме того, эта пещера навсегда завоевала меня для подземных похождений. Ведь она была моей первой настоящей пещерой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
МОЯ ПЕРВАЯ ПРОПАСТЬ - ПУДАК-ГРАН
Наш незабываемый ночной поход в пещеру Монсоне положил начало длинным прогулкам на велосипеде по окрестностям Сен-Мартори, благодаря которым я обнаружил несколько пещер, не особенно больших, но все же довольно интересных, и бросился в них очертя голову. Но у меня была мечта, которая никак не осуществлялась, - увидеть пропасть и, если удастся, спуститься в нее.
Что пропасти существуют на земле, я знал хотя бы из книги Жюля Верна. Спуск профессора Лиденброка в кратер вулкана Снеффелс в Исландии не давал мне покоя. Единственный известный мне колодец Можжевельника на обрыве Эскалера был весьма скромной пропастью, и после многократных спусков в него я уже не ощущал ни волнения, ни страха. Теперь я надеялся оказаться перед настоящей бездной, чтобы помериться с ней силами и испытать сильные ощущения при спуске под землю. Это занимало все мои мысли, но поиски оставались тщетными. Во всем районе не было ни одной пропасти.
Однажды я остановился на дороге, идущей по оврагу, и, заметив на крутом склоне маленькое отверстие, тут же решил расширить его, так как мне всегда хотелось проникнуть в каждую увиденную дыру. Я успел отбросить немало земли и столкнуть вниз несколько больших камней, скатившихся на дорогу, когда меня испугал и заставил прекратить работу звук приближающегося лошадиного топота. Мне стало не по себе, так как я несколько попортил земляной склон и завалил дорогу, и я бы с удовольствием удрал и спрятался под покровом леса, но мой оставленный внизу велосипед был слишком убедительной уликой. Итак, я решил не двигаться с места и выдержать возможную перепалку с возницей той упряжки, которая должна была вот-вот показаться из-за поворота. Но появился не крестьянин, а два жандарма верхами. Они делали обход, и у них был бравый вид, гораздо более бравый, чем у меня, стоящего сконфуженно на склоне посреди груды земли и камней, извлеченных мной из дыры. Однако я с облегчением заметил, что это были жандармы из отряда, стоявшего в Сен-Мартори. Я их хорошо знал, поскольку помещения, в которых располагалась жандармерия, принадлежали нам, и мой отец сдавал их в аренду департаменту.
Жандармы тоже узнали меня, что не помешало им весьма строго спросить о роде моего по меньшей мере подозрительного занятия. К счастью, ни по возрасту, ни по виду я не походил на браконьера, ставящего силки на кроликов или охотящегося на хорьков. Все же они велели мне прекратить мою разрушительную работу.
У одного из них, которого я особенно хорошо знал, так как дружил с его сыном, была великолепная золотисто-рыжая лошадь, очень резвая и хорошо выдрессированная, которая по команде вставала на дыбы. Этот жандарм по фамилии Эстард обладал хорошей выправкой, бравым видом и длинными галльскими усами.
Он знал о моем пристрастии к поискам всяческих дыр и посоветовал мне побывать в его родных местах, где колодцы (он назвал их на местном наречии - пудаки) насчитываются сотнями.
"Его родные места", как я знал, находились в деревушке Арба у подножия гор. До них было каких-нибудь двадцать километров, но по тем временам это считалось значительным расстоянием. Я начал его расспрашивать об этих таинственных пудаках, и он мне весьма живо их описал. Это колодцы, затерянные среди гор в еловых и буковых лесах. Они очень опасны, и иногда в них проваливаются овцы и даже коровы, пасущиеся летом в горах.
Вечером за обедом я легко направил разговор на нужную мне тему, и отец, страстный охотник на кабанов (всего он добыл сто сорок кабаньих голов и был однажды тяжело ранен старым одиноким кабаном), сказал, что во время охоты в горном массиве Арба он видел эти знаменитые колодцы, настоящие естественные ловушки, в которые каждый год проваливаются собаки.
Все это мне уже было немного известно из брошюры, прочитанной в библиотеке Тулузского музея, рассказывающей об исследовании одного из колодцев - пропасти Планк. Брошюра принадлежала перу парижского ученого Мартеля. Я снял на кальку план и разрез пропасти, и эта бесценная бумага буквально жгла мне пальцы. Мне было совершенно необходимо увидеть пропасть Планк и по возможности спуститься в нее.
Итак, в одно прекраснее утро я явился в Арба без Марсиаля, у которого еще не было велосипеда. Какой-то старик снабдил меня очень обстоятельными и даже слишком подробными сведениями, и я отправился в горы.
По чистой случайности мне удалось найти жерло колодца "под большим буком", как мне было сказано, если только такое указание можно считать точным, ибо лес сплошь состоял из больших деревьев.
Итак, я у настоящей пропасти, носящей два названия - пропасть Планк, как ее назвал Мартель, и Пудак-Гран (большой колодец), как ее называют местные жители. Признаюсь, что топонимические проблемы перестали занимать меня, как только я приблизился к краю пропасти, оказавшейся гораздо более внушительной, чем я предполагал.
На моем чертеже в разрезе был показан наклонный колодец глубиной в двадцать метров, за ним следовал десятиметровый обрыв, переходящий в большую осыпь, которая достигала гигантского зала. На бумаге все это выглядело аккуратно и не таило никаких неожиданностей. В действительности все оказалось не совсем так. Я был зачарован и ошеломлен этим открывшимся передо мной головокружительным спуском, и моя школьная эрудиция подсказывала мне такую же надпись над ним, какая стояла на вратах Дантова ада: "Оставьте всякую надежду..." Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы достать из мешка тонкую веревку в тридцать пять метров длиной. Я принялся ее медленно разворачивать, проверяя соединительные узлы, которыми она была вся разукрашена, так как состояла из многочисленных отрезков. Потом все мое внимание поглотил узел, которым я привязывал веревку к ближайшему дереву. Но я прекрасно знал, что все эти проволочки направлены только на то, чтобы оттянуть момент спуска.
Все еще находясь в плену классических реминисценций, я вспомнил слова Тюренна[7]: "Дрожишь, негодник!" - и мне пришлось хорошенько отругать себя, чтобы закончить последние приготовления. Эти приготовления включали одно новшество - использование маленького ацетиленового фонарика, какие применяли в то время велосипедисты. Эта противная механика, с которой я, может быть, просто не умел правильно обращаться, причиняла мне сплошные неприятности. К счастью, со мной были мои верные свечи, и, держа одну из них зажатой в зубах, я начал спускаться по крутому склону, ведущему в глубину пропасти. Необходимость выполнять знакомые действия, методические перехваты руками и нормально проходящий спуск автоматически сняли мои страхи и вернули мне все мои умственные способности.
Наконец я добираюсь до места, где очень крутая стенка колодца переходит в совершенно вертикальный обрыв, так что мне предстоит повиснуть над пустотой. До этого места я дошел в очень хорошем состоянии и, не ощущая усталости в руках, соскальзываю на животе и преодолеваю нависший край. Зажав веревку ногами и ступнями (секрет пользования простой веревкой), скольжу вниз, но вдруг происходит неприятность: свеча, которую я держу в зубах, задевает за стену и гаснет. Теперь я продолжаю спускаться на ощупь в темноту и наконец благополучно приземляюсь.
Засветив свечу и фонарь, я с облегчением и не без гордости замечаю, что нахожусь на верху длинного склона, по которому без труда смогу достичь дна пропасти. Я больше не держусь за веревку и иду вниз по крутому склону, заваленному камнями и огромными трухлявыми стволами деревьев.
Очень высокий свод придает этой величественной пещере размеры и вид ушедшего под землю храма, в котором я чувствую себя совершенно ничтожным. По дороге нахожу полу заваленные камнями рога оленя, а немного дальше - кости и хорошо сохранившийся череп медведя. Эти животные провалились, соскользнули по наклонному спуску, упали с высоты вертикальной стены и разбились о лежащие внизу камни.
Достигнув дна пропасти, я с восхищением обнаруживаю прелестное озерко, и его созерцание вознаграждает меня за внутреннюю борьбу, которую мне пришлось выдержать, прежде чем я решился спуститься. Вид этой прозрачной воды в феерическом окружении вознаграждает меня также за все мелкие неприятности и волнения при спуске.
Так вот оно, дно пропасти с маленьким озерком! Ему подобные встречаются почти повсеместно, и, просачиваясь через бесчисленные такие же впадины, они питают источники долины. Здесь я воочию увидел самую таинственную, но и самую поэтичную фазу цикла воды - тайные храмы пленных наяд, спящих под каменными сводами.
Вдоволь насладившись великолепием подземного царства, я преисполнился сознанием, что нахожусь на глубине шестидесяти пяти метров, на дне моей первой пропасти, в которую проник один, пользуясь лишь своими собственными средствами.
Тот, кто никогда не испытывал хмельной радости таких побед, сочтет подобную экзальтацию неуместной, а человека, признавшегося в ней, спесивцем. Но это законная гордость, лежащая в основе всего значительного и достойного внимания, что происходит в мире приключений.
Мой ацетиленовый фонарь, стекло которого разбилось еще при спуске по веревке, ни на что не пригоден. Горелка засорилась, а сам фонарь висит у меня на портупее, бесполезный и стесняющий движения, и я жалею, что взял с собой эту обузу. Никогда больше им не буду пользоваться. Это очень грустно, так как я очень рассчитывал на фонарь (света одной свечи явно недостаточно).
Никогда я не видел более обширного подземелья, чем Пудак-Гран. Чувствуя себя в нем совершенно потерянным и испытывая смутное беспокойство, я перелезаю через обломки скал, поднимаюсь по осыпи в направлении веревки, которая свисает сверху, соединяя меня с внешним миром.
Чтобы составить себе правильное представление о размерах и форме большого зала, по которому медленно пробираюсь, я держусь все время левой стены. Чем дальше, тем сильнее изгибается стена, и вдруг я обнаруживаю, что нахожусь уже не в большом зале пропасти, а в каком-то ответвлении от него. Передо мной загроможденный проход, и каждый шаг по нему уводит меня от выхода, но я понимаю, что это продолжение пещеры не нанесено на план, находящийся в моем распоряжении, и, следовательно, оно осталось неизвестным моим предшественникам.
Это открытие приводит меня во вполне понятное возбуждение, которое еще усиливается, когда я начинаю различать, что грунт в этом месте землистый и пыльный, усыпан костями и гигантскими черепами, в которых я легко узнаю скелеты медведей, так как видел такие же в музее. Это не современный медведь, водящийся в Пиренеях, череп которого я нашел на большой осыпи, а пещерный медведь, грозный Ursus spaelaeus.
Та часть Пудак-Гран, в которой я сейчас нахожусь, - настоящее кладбище медведей.
Восторг от того, что я открыл неисследованную часть пещеры, переходит в бурную экзальтацию при мысли, что я - первый человек, проникший в этот доисторический зверинец. Меня глубоко потрясает мысль, что дикие звери, попавшие сюда другим путем, чем я, двигались в полной темноте на ощупь, с помощью лишь своего чутья. Я думаю также и о том, что им были известны все закоулки этого зала, но они никогда сами не видели его. Итак, с тех пор, как существует эта пещера, я - первое существо, рассеявшее ее мрак и созерцающее ее всю целиком.
Эти и другие подобные им волновавшие и беспокоившие меня мысли вызывали тайное смятение и навсегда оставили след в моем мозгу и сердце.
Такие часы не проходят даром, они накладывают отпечаток на всю жизнь, и тяга к пещерам и ко всему, что в них заключается, сохраняется навсегда. Особенно если выпало счастье побывать в них одному, да к тому же в отроческом возрасте.
Я бы подольше задержался в зале Медведей, где мне пришлось пережить одно из глубочайших волнений за все мои подземные путешествия, но запас свечей подходил к концу, кроме того, мне следовало подумать о длинном переходе по лесу и об обратном пути в Сен-Мартори на велосипеде.
Я позволил себе потратить еще лишь четверть часа и посмотреть, что находится дальше за нагромождением древних костей. Но через несколько минут на моем пути встал обрыв. Я стою на краю вертикального колодца и при свете свечи вижу только несколько первых метров, а брошенные вниз камешки указывают на большую глубину.
Мне так не терпелось продолжить исследования, что через несколько дней я вновь был у этого колодца. Мое снаряжение пополнилось веревкой, совершенно необходимой для атаки бездонного колодца, мысль об исследовании которого неотступно преследовала меня и, по правде сказать, лишала сна.
Вернуться в Пудак-Гран одному, чтобы вторгнуться в неизвестность, казалось мне высшей степенью неосторожности, и вначале я испытывал угрызения совести. Но ужасное и в то же время прекрасное ощущение - ни от кого, кроме самого себя, не зависеть и переживать опасности одному, без свидетелей, - взяло верх над всеми моими сомнениями, и я вернулся на место моих чаяний и страхов, сам точно не зная, иду ли я туда по собственной воле или меня влечет какая-то злая сила. Трудно анализировать это ощущение; не имея возможности объяснить его, я окрестил эту силу, которую всегда чувствовал и действие которой с наслаждением испытывал всю жизнь, - зов бездны.
Спуск по гладкой веревке был одним из моих любимых занятий. Это малопопулярный спорт, и только изредка можно встретить акробатов, которые занимаются этим видом гимнастики. И вот сегодня в Пудак-Гран мне будет служить подспорьем лишь простая веревка.
Как и в Монсоне, я поместил свечу за ленту шляпы, но поля отбрасывали тень, и как раз там, где освещение было мне нужнее всего, подо мной оказывалась темная зона. Мне пришлось вернуться к варварскому и неудобному способу - взять свечу в зубы. Я начинаю скользить вниз вдоль неровной стены с многочисленными выступами, на которых смогу отдохнуть позднее при подъеме. Достигаю балкона, оказавшегося вдвойне кстати, так как моя веревка слишком коротка, чтобы спускаться дальше, и, кроме того, я обнаружил, что нахожусь на новом этаже пропасти, где смогу продолжать свои исследования. Продвигаюсь с осторожностью, нахожу еще кости пещерных медведей, и эта находка - новая загадка об их присутствии в таком месте. Но вот новое препятствие - путь преграждает другой колодец во всю ширину коридора. А на противоположной его стороне коридор идет дальше.
Под землей легкого не бывает. Трудности составляют правило, и приходится без конца идти на штурм, проявлять настойчивость, упрямо идти вперед.
Мне пришлось узнать это с самого начала моих походов, но мой интерес был так силен, что я вернулся в Пудак-Гран в третий раз с новым планом, столь же простым, сколь и опрометчивым.
У входа в пропасть я срубил молоденький ровный и стройный каштан, обрубил ветви и спустил его по наклонному склону, ведущему в колодец. Через несколько минут спустившись по веревке, я нашел свой каштан на большой осыпи, вскинул его на плечо и направился туда, где окончился мой прошлый поход. Тащить такую ношу по очень неровной местности трудно и неудобно. Однако никаких происшествий не случилось, кроме неожиданной встречи перед самым залом Медведей с животным, которое мне очень хотелось бы поймать. Это была крупная крыса, присутствие которой в подобном месте мне так никогда и не удалось объяснить. Это совершенно исключительный случай, и никогда больше мне не приходилось встречать под землей этих животных, кроме как в гигантских пещерах Соединенных Штатов.
Добравшись с молодым деревцем (мы по очереди помогали друг другу) до того места, где пещера была перерезана, я перебросил его так, что конец лег на противоположный край. По этому мостику я собирался перебраться через колодец. Конечно, мостик был весьма примитивен и ненадежен, но ни в чем никаких сомнений у меня не возникало, не исключая и сомнений в собственной ловкости. Я проявил только одну обязательную предосторожность: оставил зажженный фонарик по эту сторону колодца, пока перебирался по мостику так называемым тирольским методом - корпус под жердью, которую охватывают руками и ногами.
Без труда добравшись до противоположного края, я лихорадочно зажег свечу и не менее лихорадочно бросился дальше по коридору, до которого мне наконец удалось добраться. Увы, за первым же поворотом меня ожидало жестокое разочарование. Пещера оканчивалась полнейшим тупиком!
После первых горьких минут, последовавших за таким ударом судьбы, у меня хватило ума по-философски отнестись к тому, что, как я позднее убедился, часто бывает расплатой под землей: совершенно непроходимое препятствие на дне колодца, покоренного с большим трудом, или внезапный и разочаровывающий глухой тупик в конце запутанной галереи.
Постоянно мысленно возвращаюсь к одному из моих любимейших героев - Сирано де Бержераку[8], - я наивно написал ножом на глине, покрывавшей пол пещеры: "Чем бесполезнее - тем прекраснее..."

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
СПОРТ ДО ИЗЛИШЕСТВА
Мне, конечно, могут возразить: кому нужны эти упражнения, столь же бесполезные, сколь и опасные, при которых вы рискуете заблудиться, оказаться замурованным или переломать кости? Не достаточно ли красот и разнообразия под небесным сводом при ярком солнечном свете, чтобы приговорить себя к вредному для здоровья и весьма непривлекательному подземному заточению?
Я согласен, что эти игры в "человека-змею", перспектива ложиться наземь и тащиться на животе по холодным и неприятным камням, по грязи или ледяной воде, иногда целыми часами, сдирая кожу на локтях, на коленях, на всем теле, вряд ли могут привлекать многих.
Но непреодолимое влечение, на котором основано мое призвание, помогло мне сохранить здоровье и гибкость тела, и благодаря ему я пережил восхитительные часы. Так, например, пройдя под водой длинный сифон, я открыл в пещере Монтеспан самые древние статуи в мире.
Мои детские гимнастические упражнения, конечно, пригодились мне, когда приходилось спускаться по шаткой веревочной лестнице или идти под ледяным душем в многочисленных пропастях, среди которых бывали самые глубокие на земле. Я мог только радоваться, что закален и готов к любым случайностям, встречающимся под землей, когда вместе с женой, а позднее с дочерьми открыл и исследовал ледяные пещеры, расположенные выше, чем все остальные пещеры на земном шаре.
Нет, не бесполезно, а совершенно необходимо было для меня начать очень рано спускаться под землю, чтобы успеть познакомиться со своеобразнейшим миром, где опыт накапливается очень медленно, а объекты наблюдения захватывающе интересны.
Надо было, чтобы я рано ощутил и рано отозвался на вкус к риску и на призыв к неведомым приключениям, чтобы сегодня, когда пишу эти строки, имея на своем счету более тысячи пещер, пропастей и подземных рек, я мог с полным правом сказать, что подземный мир, такой странный, что кажется, будто тебя перенесли в другое измерение, всегда околдовывал и очаровывал меня. Многие часы, проведенные под землей, множество пройденных километров, порой на коленях или ползком, не измотали, не пресытили меня, а как раз наоборот. Я полностью во власти минерального царства.
Нельзя сказать, чтобы я стремился к одиночеству, как таковому, но я любил уединяться, и пещеры были моим надежным убежищем: ведь мои товарищи ими совершенно не интересовались. Но с товарищами я играл и очень весело проводил каникулы. Чем же мы занимались?
Ответ на этот вопрос совершенно ясен и не содержит ничего оригинального - все дни мы посвящали спорту. Какому спорту? Любому, каким только можно было заниматься. Но досадный недостаток нашего взгляда на спорт заключался в том, что со всем честолюбием и пылкостью юности мы всегда стремились перегнать и превзойти самих себя. Мы были отравлены чтением плохо иллюстрированных спортивных журналов, которые изредка попадали нам в руки, и все время пытались побивать собственные рекорды. Мы были охвачены острой рекордоманией.
Любая прогулка, любая поездка на велосипеде с самого начала принимала характер ожесточенного соревнования. На каждом пригорке, стоя на педалях, мы разыгрывали дуэли. На спуске мы неслись, склонившись над, увы, не гоночным рулем. Передачи крутили педали с бешеной скоростью, и нам приходилось их бросать на ходу! Проезжая через любую деревушку, мы не упускали случая "прокатиться с шиком", то есть прибавить скорость и выделывать зигзаги, пугая кур, собак, а если удавалось, то и людей.
Ежегодно около десятого июля мы отправлялись в Порте д'Аспе посмотреть на гонщиков, участвующих в велосипедных гонках Тур-де Франс. Мы жадно и восторженно смотрели, как преодолевали подъем "исполины дистанции", и вечером возвращались домой, полные энтузиазма, обсуждая и сравнивая достоинства Фабера, Лапиза, Трусселье и прочих Алавуанов и Пелисье.
Пешие походы тоже пользовались нашей любовью, и мы отправлялись в них в майках с короткими рукавами, закатав брюки, чтобы выглядеть настоящими скороходами! Так мы ходили через поля и леса по сложным маршрутам. Споры по дороге возникали только относительно пробежки на сто метров, но результат их бывал заранее предрешен. Всегда выигрывал мой брат Жан, абсолютный чемпион бега на скорость. Он преуспевал во всех видах спорта и позднее, в июле 1914 года, доказал это, став чемпионом Юго-Запада в соревнованиях на "совершенного атлета".
Гаронна, протекающая через Сен-Мартори, тянула нас к себе с самого утра. Мы плавали, как молодые выдры, и почти каждый день устраивали соревнования по плаванию, нырянию и прыжкам в воду. Наши прыжки с пятиметрового римского мостового быка, торчащего посреди реки, привлекали любопытных. Но нашелся конкурент, сумевший превзойти нас. Каждый день в четыре часа на парапет набережной взбиралась довольно загадочная личность, бывший матрос. Босой, в холщовой рубашке и брюках, он курил сигарету и, докурив ее почти до конца, прыгал в Гаронну с десятиметровой высоты ногами вперед - "солдатиком". Этот сенсационный прыжок производил такое впечатление, так нас захватывал, что в один прекрасный день я тоже поднялся на парапет и, желая сойти с него с честью, бросился головой в реку, текущую в десяти метрах внизу. Труден только первый шаг, и с того дня я ежедневно проделывал "прыжок ангела" с парапета набережной, а вскоре моему примеру последовали братья и наши товарищи.
У нас было две или три лодки-душегубки, благодаря которым мы овладели плаванием на быстринах и в водоворотах выше по течению близ Сен-Мартори, у подножия скал Эскалера. Эти физические упражнения, к которым мы легкомысленно подходили как к соревнованиям и которые проделывали непрерывно, могли повредить здоровью и переутомить сердце. Мой отец, одобрявший наши спортивные увлечения, все же опасался их чрезмерности и предостерегал от злоупотребления и излишеств. Чтобы несколько угомонить, он иногда брал нас с собой на охоту, и мы делали бесконечные переходы под палящим солнцем, гоняясь за зайцами и куропатками. Эти охотничьи вылазки, в которых не было привлекательности спортивных соревнований, очень утомляли нас. Нам случалось ждать в тени дерева или изгороди, пока неутомимый отец искал куропаток, переходя от куста к кусту через жнивье, пашни и поля кукурузы. Вечером мы возвращались, еле волоча ноги, измученные, умирая от жажды, и признавали, что наш отец обладает качествами бегуна на длинные дистанции высокого класса. Затем, рассевшись в тени и утолив жажду, мы находили подшивку спортивного еженедельника "На свежем воздухе" и вместе перечитывали отчеты о подвигах наших любимых чемпионов.
Конечно, мы не оставались равнодушными и к футболу и поспешили основать спортивный клуб - классический предмет гордости всех молодежных компаний. Благодаря нашей приверженности к водному спорту (и, может быть, под влиянием знаменитой байоннской команды, находившейся тогда в зените славы) мы назвали себя сен-марторийскими гребцами - полосатая майка голубая с белым (тоже подражание байоннской команде по гребле).
У нас были даже казначей и касса, пополнявшаяся в результате наших пеших походов во время местных спортивных праздников. Призы бывали всегда неизменными: по десять франков за выигрыш стометровой дистанции и пять франков - за победу в беге на длинную дистанцию (что я считал крайне несправедливым, так как выигрывать этот вид соревнований лежало на моей обязанности). Милые сердцу далекие воспоминания!
Эта нездоровая спортивная практика имела хотя бы ту положительную сторону, что подготовила нас и закалила для житейских битв, о которых мы еще не подозревали, но которые приближались полным ходом.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ВОЙНА И ПОСЛЕВОЕННОЕ ВРЕМЯ
Однажды после обеда, часа в четыре пополудни, мы, четверо юношей из команды "гребцов", спускались в лодке по Гаронне между деревнями Лестелл и Сен-Мартори. Сразу же за поворотом, там, где река наталкивается на обрывы Эскалера, мы молча скользили по воде, почти не гребя на быстром течении. Вдруг в Сан-Мартори зазвонил церковный колокол. Частые удары безостановочно следовали друг за другом. Необычный звон встревожил нас зловещим звучанием.
- Это набат, - сказал один из нас, единственный, кто слышал раньше тревожный набат, извещавший о пожаре.
В это время по прибрежной гальке на правом берегу проходил человек, которого мы хорошо знали. Нам была знакома его высокая фигура, согбенная годами, его длинное черное бамбуковое удилище. Это был Рогаль, единственный профессиональный деревенский рыбак, промышлявший форель, как и мы, проводивший все время у воды. Мы направили к нему нашу лодку, причалили и спросили:
- Это что, пожар?
- Нет, это не пожар, - ответил он, - но страшное бедствие.
И этот человек, всегда одинокий и молчаливый, как цапля, заговорил с таким жаром и волнением, которых мы от него никак не ожидали:
- Это война, бедные мои дети. Еще одна война против пруссаков. Она принесет много горя. Но вы еще слишком молоды, чтобы сражаться. Так я надеюсь, по крайней мере, - добавил он и, сгорбившись еще сильнее, отправился своей дорогой с удочкой под мышкой.
На следующий день, 2 августа 1914 года, в первый день всеобщей мобилизации, деревня была в страшном волнении, как, впрочем, все города и селения Франции. Один молодой призывник, ехавший на велосипеде по ориньякской дороге и спускавшийся на полном ходу со склона Барера, раскроил себе череп о косяк, налетев на городские ворота.
- Первая жертва войны, - сказал отец вечером за обеденным столом.
Но он ошибался. Накануне на эльзасской границе под пулями прусских улан пал капрал Пэжо - первый убитый в войне 1914 года.
А через пятьдесят два месяца, когда прозвучал горн перемирия, число французов, павших, защищая Францию, насчитывало полтора миллиона.
В тот памятный день отец вернулся серьезный и задумчивый из нашей супрефектуры в Сен-Годенсе. Он хотел записаться добровольцем, но командующий набором, оптимист и гуляка, ответил ему решительно, что для победы на войне и взятия Берлина пятидесятилетние не понадобятся, и посоветовал вернуться домой.
Через несколько месяцев мой старший брат Жан, подлежавший призыву в 1915 году, ушел в 57-й полк полевой артиллерии, и в том же 1915 году, как только мне исполнилось восемнадцать лет, я вступил добровольцем в тот же полк.
В 1919 году за месяц до демобилизации я входил с бьющимся сердцем в лекционный зал гуманитарного факультета Тулузского университета. Нас, солдат в шинелях защитного серо-голубого цвета, было человек двадцать, и нам предстояло взять приступом вторую часть экзаменов на степень бакалавра.
Это была специальная сессия для тех, чьи занятия прервала война.
Четыре года я не открывал книги, и мой мозг отупел, а все, чему я учился раньше, покрывала густая пелена забвения. Но снисходительность к нам дошла до того, что нас избавили от письменных экзаменов.
Призвав на помощь все свое мужество, я сел перед экзаменатором, пожилым человеком с седой бородой, непроницаемый вид которого произвел на меня сильное впечатление. Он долго, педантично изучал мой школьный табель и свидетельство о прохождении воинской службы, затем поднял голову и, глядя мне прямо в лицо, наконец спросил:
- У вас хорошая память?
- Весьма посредственная, господин профессор.
- Очень жаль. Я задам вам только один вопрос, но мне бы хотелось, чтобы вы ответили мне без запинки, слово в слово. Итак, - продолжал он, и я увидел, как лицо просветлело, а глаза лукаво сощурились, - у вас на груди военный крест. Можете ли вы процитировать наизусть текст приказа о вашем награждении?
Этот приказ, будучи очень лестным, был тем не менее коротким и несложным, так что мне легко было выполнить оригинальное требование моего благожелательного экзаменатора. Профессор заставил меня еще рассказывать ему о войне, не касаясь научных тем, которых я опасался.
Другие экзаменаторы были не менее снисходительны. Рассудив, что, не будь войны, мы бы давно благополучно отделались от всех экзаменов, эту специальную сессию устроили для того, чтобы вручить нам дипломы, нужные для продолжения нашего образования.
Но не будем задерживаться на воспоминаниях об этом, скажем просто, что послевоенный период стал для нас, как и для многих других, порой исканий своей дороги в жизни.
Я пробовал себя в различных областях: юридический факультет, школа нотариусов, вольнослушатель факультета естественных наук и сельскохозяйственного института и всегда, конечно, усердные занятия в библиотеке и лаборатории музея.
Мой отец, адвокат и поверенный, желал видеть меня нотариусом, но это не привлекало меня, и я удовольствовался дипломом школы нотариусов, так и не решившись стать канцелярской крысой.
Что касается спорта и досуга, то и тут я сильно разбрасывался. Я поочередно был футболистом первой команды тулузского стадиона, упорно посещал занятия атлетикой и стал чемпионом Пиренеев как по прыжкам с шестом, так и в беге на сто десять метров с барьерами; был бегуном на дальние дистанции в Тулузской спортивной ассоциации; чемпионом Пиренеев по нырянию и чемпионом лыжного клуба Тулузы по прыжкам на лыжах.
Само собой разумеется, после демобилизации я вновь с еще большим рвением занялся дорогими моему сердцу пещерами, так как в годы войны был лишен их. Война - школа "огня и железа" - подготовила мое тело ко всяким невзгодам и рискованным ситуациям, которые не преминули встретиться в моих подземных экспедициях.
Я возвратился наконец в родные Пиренеи и лучшие часы досуга посвящал исследованию подземного царства.
Если в воскресенье мне не надо было участвовать в футбольном матче, я выезжал из Тулузы накануне вечером поездом в Арьеж, так как в этом французском департаменте больше всего пещер, доезжал до Фуа, Тараскона или Уссата и спешил добраться до какой-нибудь пещеры, которую обследовал ночью, чтобы иметь возможность днем в воскресенье исследовать еще одну или несколько других.
В Сен-Мартори я ездил на каникулы и удваивал здесь свою подземную активность. Мы (сильно подросший Марсиаль и кто-нибудь из его друзей - Анри Годен, Поль Дюпейрон. Роже Марраст, которых я убедил заняться исследованиями подземного мира) избороздили всю окрестность на велосипедах, достигая более отдаленных и заслуживающих внимания объектов, чем те, до которых я мог в одиночку добраться до войны. Мы совершали набеги на горные районы Верхней Гаронны и Арьежа, скрывавшие множество пещер, и, если не было никаких новых планов, проводили раскопки в тех пещерах, где находили следы первобытной жизни.
Нашим излюбленным полем деятельности были пещеры Марсула и Тарте неподалеку от Салье-дю-Сала.
В пещере Тарте мы часто встречали местного учителя, господина Жана Казедесюса, тоже занимавшегося раскопками и вызывавшего наше восхищение силой ударов киркой и глубиной прорытой им траншеи, в которой он скрывался с головой. Время от времени он высовывался оттуда, держа в руке кремень или кость, осматривал свою находку, показывал ее нам, комментировал, а затем клал в сумку.
Менее усердные и менее настойчивые, чем он, мы только слегка царапали почву, однако довольно плодотворно, так как место раскопок в Тарте было очень богатым, и однажды мне посчастливилось напасть на интересную находку. Из очень твердой породы, полной костных остатков, так как вся она была образована из плотно сцементированных известью костей, мне удалось высвободить массивную челюсть с внушительными коренными зубами кубической формы. На ее очистку я потратил много дней. Это оказалась челюсть носорога (Rhinoceros tichorhinus), покрытого длинной шерстью, современника и соперника мамонта. По-видимому, люди ориньякской культуры[9], обитавшие в гроте Тарте, убили носорога и притащили в свое жилище его тушу или часть туши, а через какие-нибудь тридцать тысяч лет я нашел и вытащил на свет удивительную челюсть этого животного. Этот экспонат занял почетное место в моей маленькой коллекции, которая все время пополнялась. С чердака она была перенесена в комнату в мезонине, в которой, правда, обитали совы. В честь этого события она стала именоваться музейной комнатой, или просто музеем.
Однажды мы поддались искушению мистифицировать одного из наших товарищей, самым большим желанием которого, как мы знали, было найти кость или камень с древним рисунком. Художник из нашей компании аккуратно вырезал на сланцевой плитке силуэт бизона. Плитку тщательно измазали глиной, чтобы она не выглядела новой, а несла на себе печать древности. Потом эту наглую подделку мы закопали в том месте, где наш товарищ вел раскопки, ибо у каждого из нас была своя "золотая россыпь". Поглощенные раскопками более обычного (по крайней мере на вид), мы уголком глаза следили за тем, как шли дела у нашей "жертвы". Сценарий разыгрывался великолепно! Несколько раз слышался скрежет его инструмента о плитку, которую он окопал кругом, вытащил и осмотрел. Внезапно он вскрикнул, запел победную песню, пустился в неистовый пляс и что-то бессвязно забормотал. "Счастливый археолог" бросился к солнечному свету и, рассмотрев маленький рисунок, позвал нас. Притворяясь, что не верим ему и что нас не так легко поймать на удочку, мы не спешили покинуть места своих раскопок, а наш приятель в это время трепетал от восторга и нетерпения показать нам "своего бизона". Это действительно был силуэт бизона, упирающегося опущенными рогами, точно повторявший рисунок в пещере Альтамира, поскольку наш художник скопировал его из книги аббата Брейля, посвященной этой пещере Кантабрийских Пиренеев.
Стараясь перекричать друг друга, мы поздравляли счастливого обладателя шедевра. Однако мы не учли степени его волнения, и вскоре нам стало не по себе. Шутка зашла слишком далеко. Надо было раскрыть обман и разрушить иллюзии нашего слишком доверчивого и пылкого юного археолога. Это было нелегко, даже мучительно.
В сердцах он обвинял нас в том, что мы завидуем его находке, хотим умалить ее значение и даже присвоить себе. Он начинал сердиться всерьез. Затем положил пластинку на камень и бросил нам вызов, предложив разбить ее ударом молотка. Конечно, если бы мы заколебались, если бы мы не решились разбить каменную плитку, это свидетельствовало бы о ее подлинности. Он смотрел на нас горящими глазами, но роковой удар моего молотка превратил "бизона-обвинителя" в прах. Так было надо, потому что в своей шутке мы зашли слишком далеко. На его глазах выступили слезы досады и сожаления, а мы поклялись никогда больше не разыгрывать таких жестоких шуток.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
"ИНТЕЛЛИДЖЕНС-СЕРВИС" ПОД ЗЕМЛЕЙ
В 1921 году в Женеве скоропостижно скончался приехавший на конгресс по первобытной истории археолог Эмиль Картальяк, оставив по себе заметный след и громкое имя в научных кругах.
В Тулузе, на гуманитарном факультете, он возглавлял кафедру и в течение многих лет читал лекции и проводил конференции по первобытной истории и археологии, которые я иногда посещал.
Я познакомился с его преемником, графом Анри Бегуеном, возглавившим кафедру после Эмиля Картальяка. Граф, трое сыновей которого были моими однокашниками по Тулузскому лицею, отнесся ко мне очень дружески, и дружба наша продолжалась сорок лет до самой смерти графа в возрасте девяноста трех лет.
Однажды граф Бегуен пригласил меня в свой особняк на улице Клеменс-Изор, чтобы сообщить один секрет и возложить на меня миссию, тоже секретную.
В качестве хранителя доисторических памятников пиренейских департаментов он получил просьбу разрешить производить раскопки в пещере Марсула. В том, что эту заявку подал англичанин, не было ничего удивительного: англичане - страстные любители древностей. Но графа Бегуена удивила личность просителя - особы очень заметной и известной, но никак не в кругах историков. Речь шла о сэре Базиле Томсоне, бывшем шефе "Интеллидженс-сервис". Он приехал в Тулузу, посетил графа Бегуена, затем, поселившись в отеле бальнеологического курорта Салье-дю-Сала, известного минеральными водами, начал раскопки в пещере Марсула.
Граф Бегуен сообщил ему, что я живу поблизости и, конечно, смогу быть ему полезным и составить компанию в подземных раскопках, и он охотно принял это предложение. Между тем граф Бегуен, близкий к дипломатическим кругам, навел справки о кое-каких фактах и поступках сэра Базиля Томсона, и то, что он узнал, показалось ему довольно странным. Прежде всего выяснилось, что сэр Томсон не имел ни малейшего понятия о первобытной истории. Затем было замечено, что он живо интересуется гидроэлектросистемой, заводами и промышленными предприятиями района, что, впрочем, не вызывало особых подозрений. Были вещи более удивительные. Он не получал никакой корреспонденции ни на отель, ни до востребования. Каждое утро Томсон выезжал на автомобиле в направлении Сен-Жерона, находящегося в двадцати километрах от Салье, и там встречал маленькую машину, которую вела женщина. Она передавала ему объемистый пакет. Несомненно, эта женщина была его курьером.
Сообщив мне конфиденциально все эти подробности, граф Бегуен посоветовал нанести сэру Томсону визит, завязать с ним знакомство и по возможности составить о нем определенное мнение.
Я отправился в Марсулу и застал англичанина, сидящего на корточках в траншее, в компании крестьянина с соседней фермы, нанятого им в качестве землекопа.
Сэр Базиль Томсон был плотный высокий мужчина лет шестидесяти с энергичным лицом, украшенным усами щеточкой. Он меня подробно расспрашивал о пещерах района, особенно о пещере Марсула, и я рассказал ее историю.
Около 1895 года аббат Ко-Дюрбан, арьежский археолог, собиратель кремневых орудий, которых было много в ту пору, остановил свой выбор на пещере Марсула, расположенной в живописной долине на берегу ручья Лауин. В нескольких метрах от входа в пещеру находится источник, которым, конечно, должны были пользоваться люди каменного века. Короче говоря, пещера была очень удачно расположена, и поэтому в ориньякскую и мадленскую эпохи в ней жили охотничьи племена.
Раскопки аббата были исключительно плодотворными, но против них восстал хозяин, во владениях которого находилась пещера, человек наивный и суеверный, веривший в существование фей и боявшийся их. В то время пещера называлась Тюто-де-лас-Адос (грот Фей). Опасаясь, что странный священник, который непонятно что делает под землей, связан с феями или занимается колдовством, хозяин запретил ему бывать в пещере. Но аббат справился с этим затруднением, работая по ночам, так как мог быть совершенно уверен, что в это время никто не осмелится подойти близко к гроту Фей.
Через некоторое время положение улучшилось оттого, что аббату Ко-Дюрбану нанесла визит делегация ученых, которую он радушно принял и показал им места раскопок. Пока он показывал траншеи и археологические разрезы доктору Феликсу Реньелю и другим специалистам, которые были полностью поглощены этим занятием, некто доктор Паиполь, не имевший никакого отношения к археологии и приехавший из простого любопытства, стал рассматривать одну из стен пещеры. Вдруг, к общему удивлению, он принялся поздравлять аббата, говоря, что стены его пещеры испещрены первобытными рисунками. Все весело расхохотались во главе с самим аббатом, так как никто никогда не замечал рисунков на стенах пещеры Марсула. Однако бравый доктор, несмотря на то что был полнейшим профаном, продолжал с пеной у рта настаивать, что он видит бизона и большую лошадь, нарисованных на камне, и в конце концов убедил одного за другим всех присутствующих. Глаза открылись, пелена спала, и аббат Ко-Дюрбан должен был признаться, что за много лет, в течение которых он посещал пещеру, никогда не подозревал о существовании черно-красных рисунков, очень стертых, но вполне зримых, которые только теперь удалось обнаружить.
Все это происходило в 1897 году, и это был второй случай открытия доисторических рисунков во Франции. Первая находка была сделана в 1895 году в пещерах Ла-Мут в Дордони.
Картальяк, который сначала не признавал доисторической живописи и резко выступал против первых открытий в пещере Альтамира в Пиренеях в 1879 году, изменил свои взгляды после открытия в Ла-Мут. Он приехал в Марсулу, купил пещеру, поставил у входа в нее крепкую решетку и взял пещеру на учет, чтобы предохранить от возможного расхищения. Притолока сохранилась до сих пор, но камни просуществовали недолго. В течение многих лет все проникали туда настолько свободно, что отдыхающие в Салье-дю-Сала выбрали пещеру Марсула как конечный пункт одного из маршрутов прогулок и покрыли всю стену надписями, даже не подозревая, что таким образом окончательно разрушили доисторические рисунки, уже и до того сильно попорченные.
Сэр Базиль Томсон не знал всех этих подробностей и признался, что он тоже не заметил живописи и тонких рисунков, сохранившихся в некоторых закоулках, и я ему их с удовольствием показал.
В течение месяца мы совместно вели раскопки в этой пещере и в другой, расположенной около Тарте, и если я ему немало рассказал о доисторическом периоде, то сам почерпнул гораздо больше сведений из его рассказов о кругосветных путешествиях, которые ему приходилось совершать. По-французски он говорил правильно с небольшим британским акцентом и англицизмами, придававшими еще большую прелесть его рассказам о бесчисленных приключениях, многие из которых я потом прочел в его мемуарах, опубликованных в Париже в 1935 году.
Он учился в Итоне и в Оксфорде, потом провел год на ранчо на западе Соединенных Штатов. В двадцать лет он был премьер-министром островов Фиджи в Океании. В течение двух лет он исследовал Новую Гвинею и вернулся в Англию, чтобы стать воспитателем сына сиамского короля. Четыре раза терпел кораблекрушение в Тихом океане, и после одного из них ему пришлось провести целую ночь в подводном рифе, по шею в воде, в том месте, где море кишело акулами.
В Англии Томсон был начальником целого ряда крупных тюрем, а потом получил назначение начальника сыскной полиции Скотланд-Ярда. Благодаря этому посту ему пришлось бывать в разных странах. У него были стычки со свирепыми суфражистками[10], и он признался, что перед ними он спасовал.
Он знал всю политическую подноготную о Первой мировой войне. Сидя на корточках и разбирая камни в глубине пещеры Марсула бок о бок с ним, я больше узнал от него, чем за четыре года войны, проведенных в окопах. В 1919 году тогдашний министр иностранных дел лорд Керзон назначил его главным начальником "Интеллидженс-сервис". Во время войны на его обязанности лежало наблюдение и обеспечение безопасности королевы Мери. Его рассказы были полны личных воспоминаний и всевозможных историй, которые он передавал с неподражаемым английским юмором.
Само собой разумеется, он ни в коей мере не откровенничал со мной о причинах своего приезда в маленький городок Салье-дю-Сала у подножия Пиренеев и внезапной страсти к предыстории. Но, поразмыслив, я пришел к заключению, что этот человек впал в немилость и находился в положении затравленного зверя, как бывает с теми, кто занимал важные посты в известных службах и узнал слишком много тайн. Вероятно, он приехал, чтобы отдохнуть на лоне природы, и старался, чтобы о нем забыли, а сам он, я думаю, просто хотел отвлечься от забот, которые должны были быть достаточно серьезными. Верность моих догадок почти подтвердилась, когда я узнал, что по возвращении на родину сэр Томсон попал в тюрьму. Вскоре он умер...

Далее >>